* * *
Кем мы только не были. Началось все с ящика фотографий, который Жека приволокла с блошиного рынка. Она шла там вечером, все лавки были уже закрыты, а этот ящик стоял на тротуаре. То ли продавец его забыл, то ли специально снаружи оставил, отчаявшись продать содержимое. «Вот, например», – Жека провела пальцами по краешкам пожелтевших картонок – сначала в одну сторону, потом в другую. У некоторых края были обтрепанными – видно было, что их часто доставали из альбомов, стопок, пухлых конвертов. Другие остались прямыми и нетронутыми. Жекин палец остановился ближе к краю коробки. Это был мальчик с деревянной саблей. Он нахмурился и смотрел прямо на фотографа. За его спиной были развалины какого-то высокого здания. На заднем плане можно было различить такие же разрушенные дома и площади, заваленные камнями. Мы по очереди разглядывали снимок, потом вернули его на место. Следующим тянул Жираф: по вертикальному треку мчался мотоциклист. На нем был черный шлем, на закрывающем глаза щитке из затемненной прозрачной пластмассы застыли блики. Руки в перчатках сжимали руль. Все остальное было рябой лентой – слишком большая скорость. Джо вытащил лес без людей, по верхушкам деревьев скользила тень вертолета. А потом была моя очередь, и тут, можно сказать, все и случилось. Я не колебался долго – извлек фотографию из самой середины. На ней был человек в водолазном костюме. Двое помогали ему приладить снаряжение. Они были в белых халатах и солнцезащитных очках, закрывавших всю верхнюю половину лица. Один из них курил трубку. К морю вела каменистая тропинка. Недалеко от берега их ожидал небольшой белый катер. И тут Жираф всех удивил: «У меня, – говорит, – есть точно такой же костюм и маска к нему, специальная. Мой старший брат работал на океанографической базе, вот и забрал домой списанный. Никогда причем не нырял. Костюм так и лежит на чердаке, если, конечно, мыши его совсем не сгрызли». И все один к одному сложилось. У Джо дома оказались белые халаты, у него же мама – медсестра, очень кстати. А у меня в ящике стола хранилась дедушкина трубка – короткая, с прямой чашей и эбонитовым мундштуком – не отличить от той, что на снимке.
Мыши скафандр не сгрызли, зря Жираф волновался. Мы собрали все, что у нас было, взяли с собой фотографию и купили билеты на поезд. Через восемь часов мы спускались к морю. Солнце светлело, поднимаясь над горизонтом. Гребешки волн отражали его – миллионы маленьких восходов. «Смотрите!» – крикнул Джо. В нескольких десятках метров от нас на воде покачивался белый катер.
На подготовку ушло лишь несколько минут. Мы сверялись с фотографией, чтобы сделать все как можно более точно. Жираф натянул на себя водолазный костюм, мы с Жекой помогли ему приладить акваланг и теперь разбирались с устройством маски. Джо был в стороне. Он сказал, что сфотографирует нас с другого ракурса. «Это придаст нам всем дополнительной достоверности» – так он выразился. И медный колокольчик – это была его идея. На счет три: Жираф наклонил голову. Я попробовал сдвинуть его маску – проверка плотности крепления. Жека в этот момент должна была просто стоять рядом, но она вдруг махнула рукой в направлении катера и крикнула: «Привет, Отто!»
Дома, печатая снимок в залитой красным светом ванной, он увидит, как под слоем проявителя в окошке катера медленно проступает сгусток серой тени. Похоже на кисть руки, и лицо за ней, но знать точно, конечно, невозможно. А Жекина машущая рука превратится в вихрь из поднятых ладоней – длинная выдержка.
«И все-таки он необходим, – думал Джо ночью, засыпая, слыша сквозь сон, как где-то в доме закрывается дверь подъезда, щелкает затвор фотоаппарата, и все мы превращаемся в туманности, рассеивающиеся коконы, в которых можно различить наши черты, но линии все более расплывчаты, зыбки, случайны – один-единственный жест, которого, вероятно, и не было».
Прошло несколько дней, мы снова перебирали фотографии – акробаты под куполом, впередсмотрящие, захватчики среди пирамид, шахматисты, архивариусы, счастливые семьи. И тут Жека сказала: «Взгляд из точки, в которой сделан снимок, может оказаться совсем не лишним». Мы переглянулись. «И на море сможем ездить хоть каждые выходные», – добавил Жираф. Теперь мы смотрели на обороты фотографий и, наконец, нашли то, что искали: надпись, сделанную перьевой ручкой. Чернила поблекли, но нам ее все же удалось прочитать. Имя, фамилия, наш город. Девушка взбегает на холм. Она смотрит вверх, над ее головой, в вышине – воздушный змей. Над ними мчатся шары облаков. Узнать в справочной номер телефона труда не составило. «Я вас слушаю», – произнес старческий голос.
* * *
Сарафанное радио работало безотказно. Расставшиеся друзья, пожилые родители, одинокие старики, безутешные близкие, коллекционеры забытых пленок – работы становилось все больше. Мы стали отдавать предпочтение сложным случаям – черные пятна, передержанная экспозиция, проступающие из темноты силуэты и – наша гордость – снимки, сделанные один поверх другого. Для них мы разработали специальную систему мигающих в полумраке ламп, вращающихся зеркал, теней, скользящих одна сквозь другую. Эти задачи были самыми трудными. В таком снимке жест расслаивался, дробился, возвращался. Кивок Джо был улыбкой Жирафа был моим вдохом был смехом Жеки был разбившейся вдребезги чашкой был вспыхнувшим фонарем был плотным облаком был отражением света из невидимого источника. Все это требовало тщательной подготовки.
Однажды мы решили развеяться, устроить праздник – только для нас самих. Мы установили наши лампы и зеркала. Поставили на стол вино и угощение. Никаких специальных костюмов, мы – это мы, и только. Джо зазвенел в колокольчик. Жека дожевывала шоколадку. На счет три – она подбросила в воздух петарду, та зашипела, потом раздался сильный хлопок, и на нас, кружась, посыпались конфетти: обрывки мишуры, обрезки цветной бумаги, осколки оконных стекол, капли дождя, пепел, снег, сухие листья. При проявке оказалось, что-то пошло не так: одно белое проступало сквозь другое, никого из нас не было видно.
Мы догадываемся, что произошло.
Колесо обозрения
Никто ведь так и не узнал, когда именно он пропал. Никто и не сообщил об этом. Жизнь сомкнулась над этим его исчезновением, и не ощущалось нигде пустоты, ничто не бросалось в глаза, не нарушало ход событий. Пустота образовалась уже потом, из фрагментов – отсутствие случайных встреч, длинные гудки в телефонной трубке, и, наконец, был тот день, когда я увидел объявление – в городском парке работает новое колесо обозрения. Оно еще больше прежнего, стоявшего точно на этом месте, – такое огромное, что оттуда видно, как текущая под городскими мостами медленная река касается моря, раздвигая песок; и как изгибается линия горизонта, которую на такой высоте уже не выпрямить ни человеческим взглядом, ни навалившимся небом. Это была новость специально для нас с ним, что там ни говори. «Представляешь…» – я обернулся к нему, и, конечно, никого не увидел, но дело было не в этом. Я вдруг понял, что всегда, когда думал о нем, ощущал его присутствие – к нему словно шел прозрачный провод, скоростной туннель. Этот туннель был бесконечным и всегда приводил к нему. Но в этот раз вместо него там стояла темнота, и, когда я увидел ее, она устремилась ко мне через этот открывшийся проход, как войско, врывающееся в осажденный город через пробитую в стене брешь; как кулак, вонзающийся в живот не ожидающего атаки Гудини. Его не было.
