И тогда до меня стали доходить новости. Вернее, рассказы общих приятелей, случайных знакомых – новостями это назвать уже было нельзя, прошло довольно много времени. Мол, ты же знаешь эти его чудачества: уехать в какую-нибудь тмутаракань; телефон, конечно, оставить дома в ящике стола; впрочем, жест этот чисто символический, потому что туда, куда он уезжал, дозвониться все равно было нельзя – «абонент недоступен». Вот как эти слова в трубке звучали, он и останавливался, вылезал из попутки, сходил с поезда в этой своей дурацкой панамке с пуговицами. И в этот раз он так уехал и шел себе, а там то ли лавина сошла, то ли река разлилась, то ли выстрел случайный.
* * *
Мы познакомились на высоте ровно пятидесяти метров над уровнем земли. Тем летом в городском парке установили колесо обозрения. Я прочитал об этом в газете и на следующее утро поехал туда. На отпечатанном расплывшейся фиолетовой краской билете колесо называлось «аттракцион Солнышко», но, пожалуй, это название подходило ему меньше всего. Четыре лестничных пролета приводили на деревянную платформу. В вышине что-то мерно стучало, лязгала железная цепь. Колесо было таким огромным, что его не получалось охватить взглядом. Я стоял и смотрел, как к платформе спускаются кабинки. Они были синими. Правда, краска на них была неровной, бугристой, и под ней проступали пятна ржавчины. Я понял, что колесо не было новым и где-то долго крутилось до того, как его привезли в наш город. Когда подошла моя очередь, я уже не мог сдерживаться, не мог спокойно идти к кабинкам. Я хотел побежать по платформе, вскочить в открытую для меня смотрителем дверцу, но что-то задержало меня, какое-то несоответствие. Я хотел бежать так быстро, как только смогу, оказаться в кабинке, оторваться от земли, набирать высоту. Но эта моя будущая скорость разбивалась о размеренность движения колеса – как бы ни учащалось мое дыхание, как ни представлял я себя уже там, на самом верху, синие кабинки надвигались и удалялись, не замедлив и не ускорив ход. Я зажмурился и шагнул внутрь. Не успел я осмотреться, платформа исчезла из виду. Мое тело не было к этому готово, ступни инстинктивно вжались в пол, но подо мной теперь были только подрагивающий металл и воздух.
В нашем городе почти не было многоэтажных зданий, и на такой высоте я оказался впервые. Я попытался разглядеть свой дом, мне даже показалось, что я вижу его среди крыш и печных труб, но скоро взгляд потерял его, и я уже даже не представлял себе, в какую сторону смотреть. Я мог бы жить в каждом из этих домов, в каждом окне. Я смотрел вокруг, и мне казалось, что все, что я вижу, находится в движении. Лес подо мной двигался медленно, разреженная дымка над ним двигалась очень быстро, воздух вокруг меня мчался с бешеной скоростью, небо надо мной было плотным и неподвижным. Кабинка прошла саму высокую точку колеса, начинался спуск, и я не знал, как теперь буду там. Вдруг кабинка резко дернулась вперед, стала раскачиваться. Верхушки деревьев и дома перестали приближаться. Колесо остановилось. Ветер трепал мои волосы. Кабинка раскачивалась все сильнее. Я понял, что совершенно один. Впервые в жизни я почувствовал свое сердце. Оно было словно отдельным живым существом, которое сжалось между ребер. Ветер дул так сильно, что трудно было дышать. Я вцепился в поручень кабинки и зажмурился.
– Эй! – ветер относил звук в сторону, но я все же услышал.
Я повернул голову, глаза сразу стали слезиться от ветра. В двух кабинках от меня из-за поручня выглядывал мальчик. Его кабинка как раз должна была подняться на самый верх, и теперь мы оказались друг напротив друга.
– Эй, на мачте! – крикнул он и скорчил рожу: скосил глаза к переносице, а рот сдвинул вверх, к уху.
Потом он поднял вверх кулак с двумя растопыренными пальцами – «виктори».
Я не сразу решился оторвать руку от поручня, но потом тоже показал ему этот знак. Мы смотрели друг на друга несколько секунд, а потом кабинки дернулись, колесо пришло в движение. Оказавшись внизу, я не стал его дожидаться, сразу пошел домой.
Но осенью я снова его увидел. Он перешел учиться в нашу школу, на класс младше меня. Мы с ним почти не общались, только иногда разговаривали на переменах. Он был довольно странным, в школе его дразнили из-за того, что он нашивал себе на джинсовую ветровку пуговицы, самые разные: большие и маленькие. Всем пуговицам предпочитал металлические. С каждым месяцем пуговиц становилось все больше. Когда он шел, пуговицы поблескивали на солнце, как иллюминаторы в космическом корабле, если смотреть на него в мощный телескоп. Быстрым шагом, таким, что суставы не успевают пружинить, идешь; взгляд встречается с солнцем, ветер упирается в плечи, под ногами пустой асфальт.
Однажды я спросил его, для чего он это делает. Он ответил, что, когда на нем столько круглых предметов, он чувствует себя более подвижным, практически неуловимым.
И между прочим, оказался прав: буквально неделю спустя на него напали подростки из старших классов, пытались его поймать, но у них ничего не получились. В руках нападавших оставались лишь оторванные пуговицы – теплые, тусклые диски, – а он убежал и на следующий день пришел так в школу: его ветровка была вся в развороченных нитках и в дырках, словно от пуль.
* * *
Я все-таки побывал на том, новом, колесе обозрения. Я выбрался туда к вечеру, и когда кабинка стала подниматься, я видел только переливающиеся желтые и белые огоньки города, который отсюда и сам казался упавшим на голую землю колесом с блестящими спицами. Я смотрел вниз, а потом, насколько это было возможно, вокруг, в темноту, на зарева таких же городов, лежавших в отдалении. Кабинки были освещены, и, миновав самую высокую точку колеса, я посмотрел назад, на кабинку напротив. Там была семья – родители моих лет и двое маленьких детей, мальчик и девочка. Они смеялись и ели мороженое.
* * *
Прошло еще несколько лет. Однажды летом я вышел из дому, дул теплый ветер, я подставлял ему лицо и не смотрел по сторонам. Вдруг что-то коснулось моей щеки – шершавая ткань. От неожиданности я остановился. В ту же секунду, обогнав меня, передо мной зашагал человек, одетый словно для маскарада – в длинной накидке и высокой островерхой шляпе. Вся его одежда, с ног до головы, вернее, до кончика шляпы, была обшита пуговицами – самых разных размеров. «Постойте!» – крикнул я, но человек пошел еще быстрее. Я побежал за ним. Я слышал звук – словно стук десятков маленьких кастаньет в отдалении. Металлические пуговицы поблескивали в свете редких фонарей. У меня не получалось его догнать. «Постойте!» – крикнул я опять, а потом, неожиданно для себя самого: «Постой, друг!» Я споткнулся и упал, а когда поднялся, пуговичного человека уже не было видно.
* * *
Иногда я ловлю себя на том, что представляю себе, как гигантское колесо, нависшее над нашим городом, однажды сорвется с места, оставив позади разломанную деревянную платформу, пролеты ступеней и вывороченные из земли обрывки проводов. Набирая скорость, оно покатится вдоль горизонта. Это будет, как если бы над головой вдруг нависла огромная тень, заслонила бы солнце, но тут же исчезла. Или как легкое прикосновение к волосам, после которого ты тоже касаешься их, машинально, а потом продолжаешь заниматься своими делами, но может быть, замечаешь, что воздух стал чуть более подвижным, чуть менее весомым. Это именно те секунды, когда те, кого ты никогда не увидишь, улыбаются тебе.
