Когда Иосиф пришел в себя, он сидел на асфальте. Там, где он видел убийцу, теперь был открытый проем между домами, за ним – чернота, про которую Иосиф знал, что она – море. В глубине черноты, мерцая, медленно двигался едва различимый желтый огонек. Иосиф услышал встревоженные голоса – где-то на уровне верхних этажей, в распахивающихся окнах. Потом – все громче – звук полицейской сирены. За его спиной взвизгнули тормоза.
* * *
Иосиф Кавакис таял прямо на глазах. На наших глазах, и мы не знали, как ему помочь. Из знакомого всем нам Иосифа – ценителя жизни в таких ее проявлениях, как кофе по-турецки в круглых стеклянных стаканчиках, контрабандный арак и бурекасы со шпинатом из пекарни Абулафии, – он превращался в нечто, постепенно теряющее плотность и цвет, студенистое и легкое – настолько, что даже в памяти потом не удержать.
В полицейском участке его долго допрашивал следователь, смотрел на него с подозрением, снова и снова возвращал его в злосчастный переулок, к бездыханному телу. Снова и снова требовал повторить описание убийцы. Иосиф послушно следовал за ним туда: женщина лет тридцати, может сорока. В джинсах и ветровке. Запах дешевых духов. Кроссовки и шляпка.
– Шляпка? – переспрашивал следователь недоверчиво, даже с издевкой.
– Шляпка, – повторял Иосиф едва слышно.
Иосифа отпустили под подписку о невыезде. Напоследок ему сняли отпечатки пальцев. Угольные контуры на белом листе казались окаменелостями, моллюсками миллионы лет спустя после собственного исчезновения. Иосиф вдруг почувствовал, что ему холодно. Ежась, вышел на улицу. Светало, и в проемах между домами Иосиф видел сияющую багряно-розовым морскую поверхность. У самого горизонта застыл крошечный треугольный парус.
– Я не могу забыть этот взгляд, – говорил нам Иосиф, – в воздухе от него след, в моих глазах – пепел, след ведет ко мне, куда бы я ни ушел.
– Вы же понимаете, – говорил он, не переставая ежиться: Иосифу теперь все время было зябко; он напялил на себя, кажется, все свои теплые вещи, и, приходя к кому-нибудь из нас, просил включить радиатор, а затем придвигался к нему поближе. А на дворе, меж тем, только начиналась осень, еще даже первый дождь не прошел. – Вы же понимаете, что я – свидетель. Единственный свидетель.
Мы украдкой смотрели на часы.
Иосиф подходил к окну, осматривал улицу, закрывал жалюзи – на нас падали ребристые тени.
Однажды – мы как раз собрались у Асафа, на его новом рабочем месте; Асаф тогда устроился сторожем в бывший францисканский приют: сироты переехали, и здание ждало нового хозяина – Иосиф взбежал по лестнице, запыхавшись, путаясь в своих шарфах, и сообщил нам, что его опасения оказались не напрасны – за ним следили. «Я сразу ее узнал, – повторял Иосиф. Он не мог успокоиться, метался из угла в угол, налетел на табуретку, чуть не упал вместе с ней, – поджидала меня у подъезда, с другой стороны улицы, даже не скрывалась. И все, как я помнил – вся какая-та бесцветная, бесформенная, безвозрастная, но взгляд, взгляд ни с чем не спутать». Иосифа передернуло. Он подскочил к окну и, даже не выглянув – по своему новому обыкновению – на улицу, захлопнул ставни. Что в тот раз было и кстати – на улице начинался хамсин, один из последних в том году. Все снаружи было окутано бурым туманом, хоть вообще в окно не смотри.
Как бы там ни было, дела были плохи. Иосиф совсем сдал. Говорил, что глаза у него теперь – не его. Призывал нас заглянуть в них и самим убедиться. Некоторые из нас под разными предлогами вежливо отказывались, другие заглядывали – глаза были как глаза: серые, в крапчатую пыль, в темный дым, в черный вихрь. Иосиф переехал, приклеил себе усы, сменил имя – представлялся всем Яковом: «Кавакис. Яков Кавакис». Но, как он утверждал, ничто не помогало. Куда бы он ни шел, убийца следовал за ним, ничего не опасаясь, наглея день ото дня, смеясь над ним в открытую. «Проклятая старуха, – сетовал Иосиф-Яков, – не укрыться мне».
Скинувшись и взяв в банке ссуду, мы наняли частного сыщика – думали, чем ждать, пока к тебе придет убийца, логично найти его первыми, застать врасплох, обезвредить. Однако результаты расследования оказались неутешительны: жертву опознать так и не удалось. Несмотря на домашние тапочки, он не был местным жителем, и никому в округе он не был знаком. Соответственно, было непонятно, среди кого искать убийцу. Непонятно не только нам, но и следствию – дело было негласно признано бесперспективным и сдано в архив. Надо сказать, что последнее было для Иосифа-Якова к лучшему – вызвавшие в ту ночь полицию жильцы все, как один, утверждали, что слышали шум, но на улице никого, кроме Кавакиса не видели. И отпечатки пальцев на месте преступления были только его – даже на рукоятке ножа, что, впрочем, могло иметь (и наверняка имело) вполне безобидное объяснение. В любом случае, достаточных оснований для задержания Иосифа-Якова у полиции не было. Кавакис стал нашей судьбой – вот он сидит, нахохлившись, вот он вскидывает голову, настороженно прислушиваясь к шагам на лестнице, вот он снова оседает, исходит колышущимися складками, смотрит перед собой. Если пройти мимо него, можно почувствовать его взгляд – словно тебя касается невидимая паутина, липнет на одежду, врастает в волосы, раздается легкий треск, но она не рвется. Поэтому мимо него мы лишний раз старались не ходить. Кавакис угасал, приходилось это признать. Мы нашли ему врача, но с незнакомыми людьми он старался теперь не встречаться – избегал контактов.
* * *
В тот вечер я торопился к Асафу. От сирот в здании остались ящики с елочными шарами. Асаф развесил шары на стенах и позвал нас полюбоваться. Я уже почти пришел, уже был у подъезда, как вдруг что-то заставило меня замедлить шаг. Я остановился, и не чувствовал в себе силы идти дальше. Ноги стали будто ватные; сердце колотилось, но главное было не это – я чувствовал на себе чей-то взгляд. Взгляд упирался мне в спину, между лопаток, проходил сквозь грудную клетку тяжелым угольным лучом, давил на мои ребра изнутри. Я не мог пошевелиться. Потом вдруг луч исчез, я смог вздохнуть, смог обернуться – на улице, кроме меня, никого не было – только свет фар дальней машины скользил по стене противоположного дома.
Когда я зашел к Асафу, все стояли в центре комнаты и рассматривали наши отражения в елочных шарах. Некоторые шары были надтреснуты, и каждый из нас отражался в них по нескольку раз. В других шарах было правильное количество отражений, но наши черты искажались, оставаясь при этом узнаваемыми. Мы смотрели на множество самих себя – с вытянутыми подбородками, выгнутыми лбами, ушами-котлованами, и я вдруг понял, что надо делать.
* * *
Мы посреди комнаты, увешанной разноцветными шарами. Иосиф Кавакис тоже стоит среди нас. Он в последнее время и сам стал напоминать шарик – возвышается на нами, покачиваясь на тонких конусовидных ножках. На всех нас одинаковые шляпы с короткими полями, одинаковые длинные шарфы, бесчисленные распашонки-капусты, кутаться в которые так любит Кавакис – надо сказать, в них довольно жарко, но сейчас дело не в физическом комфорте. Я замечаю, что лицо Кавакиса изменилось. Его глаза больше не выглядят застывшими. Он смотрит доверчиво и с любопытством, как ребенок, которому сейчас расскажут что-то интересное. Лиз принесла из дома театральный грим, трудилась довольно долго. Мы Кавакисы, и во множестве нас отражаемся в разноцветных стеклах. Армия Иосифов, взмахнув на прощанье шарфами, выходит на улицу. Давай, убийца, уследи за нами. Считай мы тебя перехитрили.
