– Как знаете, – пожимает плечами почтальон.
– И конверт, – говорит Евгения Михайловна, – вы посмотрите, на нем дыры от пожара, из дыр сыпется зола, растет колючая трава, в нем камни, сломанные ракушки, разбитые стекла, засохшие ветки – мне не могли такое прислать.
– Тогда распишитесь, – отвечает почтальон, – здесь и здесь.
– И слова, – говорит Евгения Михайловна, – слова, как птичьи лапки, следов не оставляют, спешат, но не приближаются. Я их не знаю, языков таких не знаю, букв таких не знаю.
Но почтальон уже успел уйти, в дверях никого нет.
Евгения Михайловна садится в кровати. В висках стучит, дыхание сбивается. «Конверт, – вспоминает она, – конверт от первого письма». Она бежит в большую комнату, открывает ящик буфета, находит жестяную шкатулку с документами – там пожелтевшие счета, открытки с новогодними елками, справки, несколько фотографий, и, наконец, конверт. На нем обратный адрес, как в мирное время, городской, а не полевая почта, как стало потом. Они с мамой еще удивлялись – война, неразбериха, и вдруг приходит гражданское письмо, со штемпелем, самым обычным. Город Н., улица, номер дома. Он пропал на сотни километров восточнее, о том городе тогда никто не подумал. И потом, как может быть, что то, о чем писал человек, существует, а его самого – нет.
Она собирается, запирает квартиру, спускается на лифте. Открывая дверь подъезда, вспоминает, что забыла проверить почтовый ящик – впервые за все эти годы. Она медлит, но не возвращается, выходит на улицу.
Евгения Михайловна спешит к метро. Воздух пахнет бензином, дождем и свежесрезанной травой. На вокзале оказывается, что поезд в Н. отходит через час. И ехать всего лишь сутки. Утром уезжаешь, утром же и приезжаешь – солнце остается ровно там, где было.
Евгения Михайловна сходит с поезда в Н. Останавливается на перроне, пытается отдышаться. «Адрес», – напоминает она себе. Ведь должен же быть перекресток, где пропавшие без вести встречаются с пропавшими без вестей. У здания станции тормозит троллейбус, она заходит внутрь. Они долго едут по узким улицам с палисадниками, с бежевыми двухэтажными домами – деревья смыкают кроны над крышами. Потом троллейбус выезжает на проспект, набирает скорость. Он мчится мимо шестнадцатиэтажных башен. Над ними – высотные краны. Троллейбус сворачивает, она слышит, как объявляют ее улицу; выходит. Дома здесь еще не достроены, в окнах нет стекол. Вдоль дороги кучи гравия и песка. Она проходит чуть дальше, по правую руку видит пустырь. «Тот самый санаторий», – она каким-то образом это знает. Она замечает вдали на асфальте что-то красное, крошечную точку. Точка приближается, теперь она видит, что это – резиновый мяч. Евгения Михайловна наклоняется, берет в руки нагретый солнцем шар. Она оборачивается по сторонам, высматривая детей, которые в него играли, но вокруг никого нет.
Евгения Михайловна отпускает мяч. Пора возвращаться домой.
Там ветер
И сейчас, тридцать лет спустя, я вспоминаю ту зиму – 1984 год, мне семь лет, меня отправили к тете, в гости, пока мама выздоровеет. Тетя живет далеко от нас, к ней нужно ехать на метро, а потом на автобусе и на троллейбусе. Днем, когда тети нет дома, я выхожу на балкон. Я хочу увидеть, где находится мой дом, но не знаю, в каком направлении нужно смотреть. На балконе очень сильный ветер. Кажется, еще несколько секунд, и глаза заледенеют, и в них будет отражаться все, что происходит вокруг: в светлое время суток – летящая к горизонту птица, кроны деревьев; вечером – разноцветные окна, блестящий под фонарями снег, огоньки на высотках и заводских трубах.
Утром тетя говорит, что сегодня хорошая погода, и мы пойдем гулять. Она говорит, что к прогулке надо подготовиться, и достает из стенного шкафа картонную коробку. Вообще-то я и сама уже заглядывала в тот шкаф. Пока тетя была на работе, я читала про человека с рассеченной губой и голубой карбункул. Потом я прислушивалась, не прячется ли кто-то в квартире. А потом я решила, что сама могу спрятаться. Шкаф был подходящим местом. Там было мало вещей, только коробки и чье-то зимнее пальто. Получилось очень удачно: я забралась за пальто и сидела там, стараясь не шевелиться.
Коробка плотно закрыта крышкой, у тети не сразу получается ее открыть. Я жду, что там окажется теплая шапка или варежки или, если приготовления совсем уж серьезные, – карта и компас: тетя живет рядом с огромным парком. Но тетя достает из коробки фотоаппарат. Она говорит, что мы пойдем на фотопрогулку. Я никогда раньше не ходила на фотопрогулки. Мы одеваемся и выходим на улицу. Тетя фотографирует проезжающую мимо машину с пустой беличьей клеткой на багажнике, мальчика, мчащегося на ногах с горки, скворечник, из которого только что выглянула птица. Потом она улыбается и протягивает фотоаппарат мне. Фотоаппарат довольно тяжелый и очень холодный. Я долго кручу колесики на объективе – тетя мне показала, как это делают. Я фотографирую кошку, которая внимательно на что-то смотрит. Я пытаюсь проследить за ее взглядом, но ничего не вижу. Я это тоже фотографирую.
Мы вернулись домой, и я ждала, что тетя будет проявлять пленку и печатать фотографии – я по телевизору видела, что так делают: горит красный свет; при этом свете кажется, что все состоит только из теней и эти тени очень густые и тяжелые. Из воды, которая тоже тяжелее и медленнее обычной, проступает то, что мы увидели раньше – проявляется, чтобы быть среди нас. Но тетя сказала, что это несущественно, слишком много химии и техники. Сказала, что то, что нам удалось заметить, останется и так, а остальное пусть движется дальше. Я спросила, зачем тогда, вообще, пленка, но тетя ответила, что пленка должна быть, и самая лучшая, иначе мы увидим гораздо меньше.
Перед следующей прогулкой пленка в фотоаппарате закончилась. Тетя сказала, что нужно дождаться вечера. Вечером она принесла из шкафа пальто и фотоаппарат. Тетя была небольшого роста. Пальто рядом с ней казалось огромным. Она положила его на спинку дивана и выключила свет. Через несколько секунд мои глаза привыкли к темноте. Сначала мне показалось, что тетя обнимает пальто, но потом я разглядела, что тетя просунула руки в его рукава. Внутри пальто что-то двигалось, постукивало и шелестело. Потом раздался громкий щелчок, и тетя сказала: «Готово!»
Она включила свет. Пальто лежало на спинке дивана. Оно снова было плоским и неподвижным. Я заметила в руке у тети черную цилиндрическую коробочку. Она положила ее в шкаф, в одну из картонок. А потом вернула пальто и фотоаппарат на место.
На следующий день мы снова гуляли. Мы фотографировали тугой лед на озере в парке, ствол дерева, на котором застыла смола и проступал иней; елочные игрушки в витрине магазина, сквозь которые двигались машины и пешеходы, и мы с тетей тоже где-то там были, но не двигались, а стояли и смотрели.
Вечером тети не было дома. Я старалась думать о чем-нибудь другом, но мысли возвращались к этим черным цилиндрикам, к замеченному, которое хранится в чьей-то памяти и только там. Я долго не решалась, но потом все-таки открыла шкаф и вытащила первую коробку. Матовые пластмассовые цилиндрики лежали ровными рядами, заполняя ее всю. Я взяла один, наугад. Там были белые деревья на фоне черного неба, белые лодки на черном песке, черные дома с белыми окнами, улыбающиеся люди со светящимися волосами. Я не верила собственным глазам. Я хотела рассмотреть снимки еще раз, понять, в чем дело, но изображение на пленке делалось все менее различимым. На следующий день я заболела, и мы остались дома. А потом началась весна, и за мной приехала мама.
