С тех пор я виделась с тетей несколько раз. Потом она переехала в другой город. Письма от нее приходили все реже. Иногда я пытаюсь вспомнить, где она жила. Я выхожу на балкон своей квартиры, но я не знаю, в каком направлении нужно смотреть. Прошло много лет, но, бывает, я ловлю себя на том, что восстанавливаю изображение на той пленке. Ее можно заполнять самыми разными цветами. Небо может быть пасмурным или голубым. Лодки могут быть зелеными, красными, темно-синими – какими угодно. У каждого времени есть свой оттенок. Небо всегда было синим, но люди каждого из времен жили в немного другой синеве. Я пытаюсь представить себе, какой она была. Иногда мне кажется, что, чем подробнее я вспоминаю, тем быстрее движется то, что осталось незамеченным.
Мой старший брат
Конечно, брат был. Итай всегда это знал. Был среди книжек, которые Итай обнаружил на чердаке, аккуратно сложенными в картонной коробке. Он тогда открыл коробку и вспомнил, как в новостях передавали про случайно найденную геологами пещеру, а в ней тысячи существ – десятки прежде неизвестных ученым видов ящериц, тритонов и улиток, прозрачных, медленных, не готовых к человеческому взгляду. Пыль впиталась в переплеты с парусниками, сыщиками, застывшим среди галактик космическим кораблем. Итай листал ломкие, слежавшиеся страницы – вслед за чьими-то пальцами, чужими, близкими, давным-давно касавшимися этих же букв. Книги были изданы за несколько лет до его рождения. Брат, конечно же, был, иначе чей это был пластмассовый дом с проволочными человечками, с прорезанными лезвием окнами и дверью? – Итай нашел его в отцовском ящике с инструментами, там же, на чердаке. Брат появлялся на выцветших цветных фотографиях – папа, мама и оторванный – ровно, по линии сгиба – кусок карточки. Кто еще мог там быть, спрашивается?
Это были доказательства, следы присутствия, но брат существовал и без доказательств. Однажды Итай его увидел. Это случилось в одиннадцатом классе, на школьной экскурсии. Они спустились в ущелье и шли вдоль пересохшего ручья, под отвесными скалами, на которых, то тут, то там, проступали ребристые спирали – окаменевшие моллюски. Он касался их, и там, где десятки миллионов лет назад была студенистая плоть, теперь был горячий воздух. Становилось все жарче. Небо было ярко-синим и гладким, солнце отражалось от него. Он шел, почти зажмурившись, стараясь не смотреть вверх. «Вода! Вода!» – закричал кто-то впереди, и он побежал на этот крик, потому что у самой воды в том ущелье не было ни запаха, ни звука, ни расстояния до человека. Источник возник перед ним – он оттолкнулся от тропинки, прыгнул вперед и тут же перестал дышать – холод сковал грудную клетку. Итай попытался нащупать ногами дно, но дна не было, воды тоже не было, как если бы холод сам стал субстанцией, попав в которую застываешь в последнем движении, в напряжении всех мышц, а потом становишься длинным, бесформенным, невесомым и скользишь вниз, не встречая сопротивления. Он почувствовал, как кто-то дернул его за волосы. Потом, когда холод отступал, Итай заметил сбоку, слева, на границе поля своего зрения, серое пятно. Вечером, когда он вернулся домой, у него поднялась температура – воспаление легких. Жар держался несколько дней. Итай помнил, как все, что он видел вокруг – комната, лица родителей, дерево и поворот шоссе за окном, все то же гладко-синее, сияющее небо, – раскалывалось на миллионы треугольников, разлеталось, перемешивалось. Потом температуру удалось сбить, Итай с рудом открывал глаза, по его лицу стекали капли пота. Треугольники возвращались на прежние места, их стыки плотно соединялись, не оставляя ни щелки. Всё стало как прежде, только пятно сбоку теперь сделалось объемным – почти прозрачный клубок, не имевший четкого контура, просто постепенно переходящий в невидимое, растворявшийся в комнате, и в этом растворении и оказывалась укорененность. Это был брат. Итай уснул и впервые за последние несколько суток проспал всю ночь.
О брате надо было узнать как можно больше, и Итай придумал способ. Он вглядывался в висевший в воздухе слева от него туманный клубок, а потом быстро переводил взгляд в противоположную сторону. То, что там оказывалось, было про брата, было его посланием. Он видел одноглазую кошку, крадущуюся за ящерицей, видел начищенный до блеска замок на двери заброшенного дома, видел ведро красной краски, забытое посреди мостовой, видел сверкавший на солнце белый аэростат, видел старика, плачущего у автобусной остановки, видел огни. Он пытался соединить знаки, провести линии.
Так прошло несколько месяцев. Однажды поздно вечером, возвращаясь домой, Итай, уже по привычке, увидел слева брата, а потом резко перевел взгляд вправо. Мотоциклист мчался прямо на него. В опущенном стекле шлема отражалась пустая площадь, шары фонарей. Итай успел заметить собственное растерянное лицо. Он прыгнул назад, поскользнулся, упал на запястье, вскрикнул от боли. Мотоцикл пронесся мимо, пересек площадь и врезался в витрину напротив. Итай поднялся с земли. Ноги плохо его слушались. Под подошвами ботинок хрустели осколки, выла сигнализация. Он посмотрел в сторону. Там, где раньше был брат, теперь был теплый ночной воздух. Линии и знаки оставались с ним.
Читающие в темноте
Куда уводят слова? Что в них, если закрыть глаза и сосредоточиться? Например, «человек». У меня – скрученный из проволоки каркас с бьющимся среди медных ребер сердцем, под ним черный туман земли. У Джо – смеющаяся маска, из ее глаз вырывается белый огонь; маска отдаляется, уменьшается, становится одним из светящихся ночных окон. У Кати – вихрь ультрамаринового, его края разлетаются галактиками, астероидами, солнцами. Что такое «солнце»? Слова дробятся до бесконечности, за каждым пространства, переходящие одно в другое. Должен быть способ встретиться, – решили мы, – а если такого способа нет, нужно всегда отдавать себе в этом отчет. Так родилось наше сообщество читающих.
* * *
Получил конверт от Джо. Выключил свет, изучал. Запах не распространяется, а улавливает и оставляет в себе всё. Пойманное становится острым; короткое вытягивается, глухое делается звонким. Все объемное, но нельзя попасть внутрь: нет места, остаешься снаружи. Снаружи запаха, снаружи воздуха, снаружи дерева; потом сливаешься с ними и снова оказываешься вне их. Щелкнул выключателем. В конверте какие-то щепки; пахнут смолой. Привет, Джо.
* * *
Пишу Кате. Кварцевые бусины кладу в конверт. Гладкое сталкивается с гладким, звук ударяет звук, ударяет звук. Деревья, качаясь, касаются друг друга тенями. Сонар нащупывает корабль, ушедший в дно мачтами.
* * *
Письмо от Джо. Живое уходит сквозь воронку. В осоке на берегу сидит ящерица, считавшаяся вымершей. На глобусе-голограмме вспыхивают и гаснут огоньки. Что за каждым из них? Я сосредотачиваюсь, но пока не могу разглядеть.
/пустая ракушка садовой улитки/
* * *
Джо достает из конверта кусок серого картона. Это от Кати. Джо проводит по картону пальцами. Волокна ничего не сообщают, словно дерево стало стеклом; словно рыба стала льдом. Лед вытягивает явления из самих себя, заменяет их собой. Оттаявшие рыба, или дерево, или дом возвращаются не сразу (неважно, мертвые или живые). Прежняя рыба, прозрачная и невесомая, находится где-то рядом и вплывает в себя, заполняя оставленные льдом клетки. Пахнет пеплом и сыростью. Джо вдыхает запах и вспоминает давнюю поездку на вулкан. В туристическом автобусе работал кондиционер. В салоне демонстрировали фильм про лаву и ее исследователей: люди в огнеупорных костюмах приближались к жерлу огня и вонзали в него специальные датчики. Автобус карабкался по серпантину. Ввысь уходили стволы деревьев; гигантские папоротники ластились к стеклам. Наконец, под колесами зашуршал гравий, автобус остановился на парковке. Все вышли. «Вулкан» – фонтан огня, вода огня, земля огня. Но вокруг, куда ни посмотри, была черная пустыня. Сожженные холмы перемежались черными долинами и уходили к горизонту. Над головами людей, закрыв собой все небо, нависло серое облако. Только в одной из сторон света – кажется, это был юг – между облаком и пустыней вытянулась ярко-синяя щель.
