Дома я открыла буфет и взяла оттуда градусник. Должен был быть еще один. Я нашла его в ящике серванта. Там же была жестяная коробка со швейными принадлежностями. Я взяла оттуда три оловянных наперстка. Получилось очень удачно – два больших, а один маленький, «детский». Потом я пошла в свою комнату и разбила копилку. Я положила в карман куртки термометры, наперстки, гладкий овальный камень, который я нашла в прошлом году на море, фонарик, деньги из копилки и вышла из дома.
Пришлось обойти несколько аптек – «Для чего тебе столько градусников, девочка?» Когда я подходила к деревянному дому, уже сгущались сумерки. Рядом с домом никого не было. Я вошла внутрь и включила фонарик. Кошки были у стены, как я их и оставила. При свете фонаря казалось, что я вижу их более четкими, но одновременно и более плоскими. Надо было спешить.
Я поставила перед кошками наперстки, «детский» – перед маленькой. Потом я вынула из кармана первый градусник и разбила его острый кончик камнем. Я думала, ртуть будет жидкой и вытечет в наперсток, но оказалось, что она состоит из крошечных шариков. Они пролетели мимо наперстка и раскатились по полу. Я попыталась их подобрать, но они проскальзывали между пальцев. Я нашла в кармане конфетную обертку; с ее помощью мне удалось согнать ртуть в один из наперстков. Я вспомнила про блестящий шарик под лапой у маленькой кошки. «Может быть, это было послание, шифровка, как раз на такой случай», – подумала я. Дальше все прошло без происшествий. Я распределила ртуть по наперсткам. Села чуть поодаль, замотала нос и рот шарфом и стала ждать. Я собиралась дождаться, пока средство начнет действовать. Я не знала точно, в чем это будет выражаться, но сразу поняла бы, что что-то происходит – я не сомневалась в этом. Через какое-то время в фонарике села батарейка, в доме стало почти совсем темно. Я открыла дверь, но даже при свете луны и фонарей видела только очертания кошек, а потом и их перестала различать. Я подумала, что родители уже вернулись с работы и гадают, где я. Потом они станут беспокоиться, пойдут меня искать. Надо было возвращаться домой. Я решила зайти назавтра, по дороге в школу. Завтра все изменится, иначе не может быть. Уходя, я оставила дверь открытой – чтобы у кошек было больше возможностей.
Под утро у меня поднялась температура. Я слышала, как мама говорит папе, что я горю, но точно измерить мне температуру она не могла – оба градусника куда-то делись. Папа попросил градусник у соседей. Потом я слышала, как мама вызывает «скорую помощь».
* * *
Поднесла к глазам руки. Они были в сетке ярко-красных прожилок. Надо мной переплетались тонкие прозрачные трубки. Я смотрела на них несколько секунд – трубки стали зеркальными и теперь заполняли всю комнату. Они блестели так сильно, что смотреть на них больше не получалось. Сбоку было окно. В черном небе висели круглые блестящие звезды. Они пульсировали, подступая к стеклу.
* * *
Когда я снова открыла глаза, трубки надо мной были прозрачными. На потолке горела лампа дневного света, но я поняла, что сейчас не ночь. Я снова посмотрела вбок. На стекле были капли дождя. Я задремала и вдруг услышала за окном глухой стук – как будто о металл ударилось что-то мягкое. Я повернула голову. Дождь перестал. За стеклом была кошка, маленькая, черная, с белым пятном на лбу. Кошка смотрела прямо на меня, а потом отвернулась и стала вылизываться. Потом она исчезла. На следующий день она снова пришла. Опять посмотрела на меня, а потом села, повернувшись ко мне спиной. Мне показалось, что в отдалении, где-то на этаже, я слышу голос мамы. Другой голос, незнакомый и более громкий, говорил, что опасность миновала, но состояние все еще тяжелое. Голоса стихли; я снова посмотрела в окно. Кошки там не было, но на следующий день она появилась снова и уселась снаружи. «Она откуда-то перепрыгивает на подоконник, – поняла я, – видимо, с какого-нибудь дерева или гаража». Еще я точно знала, что никому не должна об этом говорить. Впрочем, меня никто ни о чем и не спрашивал: врачи часто подходили ко мне, считали пульс, проверяли трубки и тут же уходили. Так продолжалось еще несколько дней. Кошка появлялась примерно в одно и то же время, утром, проводила на подоконнике снаружи несколько минут, а потом резко отталкивалась и прыгала куда-то вбок – я успела это разглядеть. Я ждала ее. Однажды утром она не пришла. На следующий день меня отсоединили от трубок и разрешили попробовать встать. Я медленно села на кровати. У меня закружилась голова, но я все же встала и, едва удержавшись на ногах, шагнула к окну. Далеко внизу я увидела улицу. Деревья казались окутанными зеленоватой дымкой. За улицей начинался заводской квартал, тянулись вверх трубы, потом – крыши жилых домов. За ними начинался лес. Он уходил к горизонту, опрокидывался в него, как море. Я попыталась понять, каким образом кошка попадает на подоконник, прислонилась лицом к стеклу, попробовала посмотреть вбок, но у меня снова закружилась голова, и пришлось вернуться в кровать. На следующий день меня перевели в обычную палату, а еще через неделю мама забрала меня домой.
Прошло уже много лет, но я часто думаю о тех кошках, на крыше, и о той кошке, которая ко мне приходила. В моей памяти они почти не имеют цвета, почти прозрачны. Однажды они исчезнут, и я перестану вспоминать о них.
Дорогая Михаэла
Воздух помнит присутствие любых тел, когда-либо в нем находившихся. К тому моменту среди нас были уже не все мы: Боаз сказал, что больше не хочет иметь с нами дела, З. исчез, никак себя не объяснив, были еще не появившиеся, не перезвонившие, свернувшие на узкие лестницы к морю, остановившиеся, отстав на шаг, – поток людей на широком тротуаре напоминает шестереночные мультипликационные волны, в которых спешит в дальние страны пароходик, но удаляемся, наоборот, мы. Мы движемся змейчатым маршрутом – переулками, переходами, проходными дворами, выводящими на бульвары с гигантскими столетними фикусами, лиловой рябью жакаранд, запахом подъездной сырости, окуклившимся в жаре.
Тем летом Йоав пристрастился к охоте – так он это называл. Вставал затемно, спешил на блошиный рынок. Пока он шел, гасли фонари, каждый раз слишком рано; зазор, когда еще нет цвета, только звук шагов, первые птицы, сухие гремящие коробочки с семенами где-то в ветвях, хлопанье входных дверей, и светящиеся окна первых автобусов, как обрывки диафильмов. В эти минуты Йоав тоже становился бесцветным, двигался на юг, попадая в ритм с пульсирующей у виска жилкой, прибавлял шаг, завидев красные огни грузовиков, на которых к старьевщикам под утро свозили содержимое опустевших квартир. Йоав был среди первых, кто притрагивается к уже ничейному, уже без истории, вне памяти. Он показывал нам свою добычу – играющих на лютнях пухлых детей с потрескавшимися глазами, всадников в пробковых шлемах и твидовых пиджаках, чертежи винтовых лестниц, бадминтонный воланчик в белесом небе 1939 года, шкатулку с острыми листьями, спутанными корнями, резными цветами, вывернутыми наружу. Что связывало эти предметы, кроме выпадения из зоны гравитации чужих, неизвестных нам жизней, почему именно они привлекали внимание Йоава, – это оставалось для меня загадкой.
Однажды Йоав принес с блошиного рынка тетрадь в синей коленкоровой обложке. Был один из вечеров сразу после Нового года – он тогда пришелся на конец сентября. Мы собрались на крыше у Мирьям и Тедди. Было тепло и немного душно, но в воздухе уже чувствовалось присутствие будущей зимы, ливней, порывов ветра, летящего с моря. Стемнело, мы зажгли лампу, но никто на ее свет не летел. Помню, как приходит Йоав и кладет тетрадь на пластиковый стол – мы сдвигаем в сторону стаканы с остатками красного вина, чтобы освободить для нее место. «Подождите, подождите!» – у Йоава блестят глаза, руки дрожат от нетерпения, и ему не сразу удается открыть нужную страницу с закладкой – сегодняшним автобусным билетом маршрута № 10. «Вот! Смотрите! Она и была так открыта, когда я ее нашел». Он произносит это «нашел» чуть растягивая, и в слове будто образуется мягкий вихрь, воронка, в которую затягивает и тетрадь, и склонившихся над ней нас.
