Дж. Д. застывает перед последним рывком. Краем зрения он замечает что-то желтое – заполнившие пространство полупрозрачные пятна – и понимает, что видит их уже давно. Вопреки инструкции Дж. Д. отводит глаз от прицела – пятна сгущаются и сокращаются до желтых крапинок на его правом рукаве. Он переводит взгляд: на левом рукаве такие же. Он вспоминает, как утром они спешили к вертолету – пробирались ущельем, в свете восходящего солнца зубчатые скалы с залегшей в трещинах темнотой были похожи на гигантские языки пламени, вторгавшиеся в еще не приобретшее цвет небо. Вертолет дожидался их на плато. Пилот завел двигатели. Они бежали к нему по траве, усеянной мелкими желтыми цветами, узкие тугие стебли стелились по земле, переплетались, задерживали бегущих сетчатыми рвущимися капканами. Уже в вертолете, стараясь не представлять себе миллионы кубометров воздуха, неравномерно клубящегося под дрожащим днищем, Дж. Д. рассматривал свои ботинки – мокрые от росы, все в клейкой желтой пыльце.
«Но на рукавах-то откуда?» Дж. Д. чуть отодвигает от прицела лицо (дисциплинарное взыскание) и скользит взглядом от манжета рукава к груди – всё в желтом. Нельзя терять время. Он снова вскидывает прицел, вскакивает, в два прыжка оказывается на повороте коридора и резко поворачивается. Окуляр прицела накрывает надвинувшейся тенью; с разницей в доли секунды звучат два глухих хлопка. Дж. Д., не успев издать ни звука, обрушивается на пол. Он знает, что в образовавшееся отверстие, продолжая траекторию пули, из него уходит жизнь, гораздо более ощутимая, чем он мог бы себе представить. Он слышит, как падают гильзы – от его выстрела и та, вторая. Он наблюдает миллиарды дыханий. Некоторые из них исчезают бесследно, вместо других остаются разрывы и в них – ледяной черный ветер.
* * *
Пак Чжун вкатывает в лифт пластмассовую тележку с разноцветными щетками и моющими средствами и нажимает на кнопку. Капсула кабины с легким гудением летит по прозрачному желобу на самый верх небоскреба. Рабочий день давно закончился, на мелькающих пустых этажах горят лишь синие аварийные лампы. Пак Чжун смотрит в зеркало. Вспышки синего света делают незаметной асимметрию – ввалившуюся правую сторону грудной клетки. Там нет легкого – пришлось удалить после ранения. «Старая история, – думает Пак Чжун, – будто между раненым и мной отсутствуют звенья логической цепи». Сквозняк от лифтового вентилятора надувает ткань форменной рубашки. Пак Чжуну вдруг становится душно. Грудную клетку сжимает металлическим обручем. Мелькающие этажи объединяются в пространство, пронизанное сосудами прохладных переходов, растящее себя отражениями, раскидывающее стальные щупальца-горизонты.
* * *
Дж. Д. машинально ощупывает сквозь трикотаж футболки шрам слева под ребрами – исказивший мышцу скрученный спрут. Он доверху застегивает молнию спортивного комбинезона, поправляет шлем и очки. Боковая дверь отдвигается, Дж. Д. делает шаг вперед. Воздух оглушает его. Чуть выждав, Дж. Д. дергает за кольцо – несколько секунд падения внутрь вихря, в котором снаружи – нарастающая скорость, а внутри всё замерло, даже мысли. Вихрь распадается на невесомые клочья. Далеко внизу луна отражается от моря. Дж. Д. смотрит наверх, видит лишь черный шелк парашюта над головой. Блестящая полусфера моря отодвигается, и теперь под ногами у Дж. Д. россыпь желтых огней, вначале – не имеющая формы, но вскоре Дж. Д. видит мерцающие спицы улиц. Потом из-под ног исчезают и они, ветер несет Дж. Д. дальше, к поднявшимся травам, к песчаным кристаллам, к бесцветным холмам.
Возвращение Реувена Хацвани
Реувен Хацвани вернулся в начале июня. Я помню дни перед тем, как он появился: в каждом из них – жара и неизменно синее, сияющее небо. Кажется, что солнечный свет наполняет его изнутри, проступает из его пор, словно сок из переспелой груши. Наша акация третья от начала бульвара. На бульваре недавно провели реконструкцию – заменили рассохшиеся деревянные лавки металлическими скамейками. Скамейки нового типа рассчитаны на одного – на тех, кто сам по себе – и при этом расставлены кругами, вернее, не расставлены, а впаяны в асфальт, и их не сдвинешь. Мы рассаживаемся на этих скамейках; если каждый из нас вытянет руки в стороны, мы будем соприкасаться кончиками пальцев, как парашютисты. Мы говорим о последних новостях: растут цены на всё; молодая женщина выпала из окна, не пострадав, но, когда ее на всякий случай привезли в больницу, она стала произносить все слова наоборот, и предложения строить наоборот, и менять местами вдох и выдох, и, вроде бы ни царапинки, но никто не знает, что дальше; и к побережью движутся стаи медуз, беспрецедентное количество. В полдень, если стоять на берегу и смотреть вдаль, то создается впечатление, что у горизонта появляется еще один берег – бесцветный и поблескивающий. Но никакой это, разумеется, не берег, это солнце отсвечивает от медузьих тел; и скоро уже достроят подземный трамвай – по ночам слышно, как прокладывают туннель – под улицами что-то грохает, ухает, огромные машины вгрызаются зубьями в земную кору, на домах к утру проступают трещины.
Мы говорим и знаем, что скоро повиснет пауза – я буду пить кофе из картонного стаканчика, Янив развернет прохудившуюся на сгибах газету; Бекки заметит, что газеты для чтения на скамейке он все-таки меняет чаще, чем носки; Янив сделает вид, что не расслышал ее слова; Микки затянется сигаретой; Одед пожалуется на давление, и мы останемся с тем, что всегда перед нами, но мы до последнего стараемся туда не смотреть, не заглядываем, уходим тропинками подвернувшихся разговоров, разбрасываем конфетти происшествий, ткем чернильную завесу общих воспоминаний, шутим, держим сами себя взглядами, как вантовые мосты; но всё это действует до поры до времени, а потом открывается пространство, такое прозрачное, что о его глубине невозможно составить представление. На одной его границе мы, на другой – Реувен. Там мы неподвижны, но, отведя, наконец, глаза – снова увидев сморщенные разлапистые акации, прохожих, смешного старика в бейсболке, разгоняющегося на облезлом самокате, девушку-очкарика с двенадцатью таксами на семи поводках, лучи солнца, проникающие сквозь переплетения листьев и веток и отбрасывающие блики на асфальте у нас под ногами, – мы направляемся к Реувену, мы каждый раз это делаем. «А помните, как Реувен угнал пожарную машину, катался на ней по городу, включив сирену, а потом вернул ее на место, и выяснилось, что в пожарной части никто и не спохватился? А как мы получили от него открытки одновременно с Южного и Северного полюсов? А как он рекламировал подпольные курсы эскимосского? Помните?»
Реувен Хацвани исчез лет десять тому назад при невыясненных обстоятельствах. Никто из нас не знал, что случилось, да и случилось ли что-то – поначалу было неясно. Его исчезновение нарастало постепенно, копилось, точечно проявлялось – не был на дне рождения Янива, не пришел плавать под парусом вместе с Одедом, не встречался нам на бульварах, не звонил, не оказывался за соседним столиком в кафе, и в какой-то момент это были уже не отдельные точки, в которых пустота, чернота с тонкими прожилками эфирных помех, а целое темное облако его отсутствия, вставшее над городом, над нами, надо всем.
Мы идем к Реувену, но дистанция между нами остается прежней. Вернее, оставалась – так было до определенного момента. Может быть, все случилось из-за меня: ведь именно я держал Реувена в курсе событий. Вот Реувен возвращается, и что же он видит? Его не было в мире, когда тот менялся, и теперь, чтобы войти в него, он должен разбить собой монолит, нарушить в нем слои, разорвать переплетения и, оказавшись внутри, все равно быть отдельным, не совпадать прожилками с тем, что вокруг. Иногда я ловил себя на том, что рассказываю ему, что произошло за время его отсутствия – как если бы обстругивание дерева снять на пленку и потом прокрутить ее в обратном направлении: кончилась одна война и началась другая; на соседней улице построили небоскреб, и ветер с моря теперь ударяется об него и поворачивает обратно – там всегда сквозняк, а все, что приходит в голову, тут же из нее вылетает; в его доме, этажом выше, сгорела квартира, и там теперь новый сосед – довольно мрачного вида человек в кожаной одежде, с пирсингом в ушах и на верхней губе. Оказалось, что он арфист в симфоническом оркестре – или где-то еще. Арфу свою он носит в черном чехле, под стать одежде, играет на ней по ночам, мешает всем спать и дверь никому не открывает; Микки получил наследство, купил дом, посадил перед ним лимонное дерево и теперь ходит с полной сумкой вечно-зеленых лимонов и всем их предлагает; внук Бекки научил ее кататься на мотоцикле, но недалеко; и все остальное, чего не было в прошлый раз, а в этот – уже есть. В такие моменты я чувствовал, что расстояние между всем нами и Реувеном сохраняется, но что-то все равно меняется – наклон головы, полуоборот в нашу сторону. Мы не встречаемся взглядами, но теперь их линии пересекаются где-то в этом пространстве, масштабы которого так и остаются для нас неясными.
