…Неделю спустя за городом разбивается бомбардировщик. Пилотировавший его капитан запаса Эдуард К. успевает катапультироваться, и спасатели после довольно долгих поисков обнаруживают его лежащим без сознания на просеке. В сумерках они видят мечущийся над землей оранжевый шар: надутый ветром парашют, стропы которого – кажется им в первый момент – тянутся прямо из земли. Через несколько секунд то, что казалось серыми бесформенными комьями, приходит в движение и медленно поднимается – как гигантская клеенчатая кукла с непропорционально длинными ногами и руками, которую надувают компрессором на детском празднике. Эдуард К. кажется им таким же невесомым; настолько, что, подбежав к нему, они первым делом срезают парашют – оранжевый шар тут же подхватывает ветром и уносит в сторону, он цепляется за ветки, а потом пропадает из поля зрения. В машине «скорой помощи» Эдуард К. довольно быстро приходит в себя, врач измеряет ему давление и светит фонариком в зрачки. Эдуард К. шагает по пустым ночным улицам – будто ластиком с них стерли все штрихи, все линии, без которых они все еще могут оставаться узнаваемыми, и теперь воздушные потоки наполняют их и мчатся, не встречая препятствий.
Покореженные и местами расплавившиеся от пожара обломки самолета находят на той же просеке, в километре от места обнаружения Эдуарда К. Свидетелем этому случайно становится Елизавета Викторовна. Она смотрит на повторяющийся рисунок электропроводов, с тут и там садящимися на них и взлетающими птицами, на траву, мерно пригибающуюся под порывами ветра. Возвращаясь в город, она в задумчивости чуть было не проезжает нужную ей остановку, но все же успевает выйти.
…Через три дня, присев на лавочку в парке, куда ЕВ ходит кормить уток (собранные за неделю хлебные крошки распределяются на равные порции – каждая кладется в отдельный пакетик), она замечает рядом с собой ожерелье: грубая зеленая нитка, на которую нанизаны картонные самолеты. Их хвосты раскрашены в разные цвета – пастельными мелками, явно детской рукой, старательной но неумелой. Один из самолетов отличается от других – те пассажирские, а он военный, с хвостом цвета хаки. К тому же его пытались поджечь, но потом то ли потушили, то ли он сам погас. ЕВ решает поначалу, что ребенок изобразил происшествие с самолетом Эдуарда К., но сразу же видит, что ожерелье старое: его успели покорежить дожди (возможно, именно они и потушили пожар в самолете), а последние несколько дней, меж тем, выдались сухими, без осадков. Елизавета Викторовна оставляет картонное ожерелье там, где она его нашла.
…В почтовом ящике ЕВ обнаруживает авиабилет. Пребывая в замешательстве, она собирает чемодан, выходит из дома и отправляется в аэропорт. Приятный юноша за стойкой информации сообщает ей, что аэропорт всё еще не функционирует, поэтому, чтобы улететь на самолете, ей нужно прибыть на вокзал, предъявить там билет и уехать на поезде. «Поезд – это теперь самолет, – поясняет он, – до нового распоряжения». Елизавета Викторовна уходит, но уже в вертящихся стеклянных дверях все же достает из сумочки билет и, с трудом сосредоточившись, его перечитывает. Так и есть. Не Елизавета Викторовна, а Елизавета Витальевна. ЕВ, провернувшись в дверях, бросается обратно и сразу видит того приятного юношу; он даже спешит ей навстречу. «Допущена неточность!» – говорит она ему, но юноша не отвечает. Сквозняк покачивает его, и ЕВ замечает, что по краям изображения фотобумага отслаивается от белой пластиковой основы. ЕВ опрокидывает его (тот беззвучно опускается на пол), бежит к другому сотруднику, но и тот оказывается собственной фотографией, и еще один, и следующий.
ЕВ идет по улицам. Вокруг нее вибрация линий, пульсирующие сети ритмов, воронки действий, рубцы происшествий. Она видит разъединение, зазоры в событиях, перестановки в последовательностях, возникновения без исчезновений и наоборот. Если стать проницаемым, если попасть в этот ритм, в тот самый последний момент, если войти в линии, сделаться ими всеми разом… как радист, зажимающий зубами перебитый провод.
…Елизавета Викторовна становится непроизшедшим с миром, она везде, за каждым атомом, за каждым движением, исчезающая, вечная, неразличимая.
* * *
Елизавета Викторовна нагибается и поднимает с земли мягкий глиняный шарик. Она лепит из него самолет – в нем смотрят в иллюминаторы сонные пассажиры; она сминает его и лепит город. Когда его покинут жители, сквозь улицы пробьется трава. В зданиях поселятся светляки, муравьи, жуки и мокрицы, но вскоре глину размоет дождями. Потом Елизавета Викторовна снова лепит из глины шар, подбрасывает его и подставляет ладонь.
Возвращение
На углу Киах и Агриппы есть отличная пекарня. Запах горячего хлеба вырывается из распахивающейся двери, стоит над перекрёстком – между пузырчатыми стенами каменных домов и жестяным забором вечно строящейся многоэтажки. Я захожу туда, покупаю двойной американо в картонном стаканчике со спичечным человеком, сажусь за высокий неустойчивый столик, смотрю в окно. Загорается красный, спешившие прохожие замирают у кромки тротуара. «Отпустило?» – за соседним столиком пожилая женщина дотрагивается до плеча своего спутника. Пальцы упираются в ворс рукава, под ним – пустая, неподвижная тяжесть. «Натан? Натан?. Снаружи звон тысяч медных колокольчиков. Натан движется к нему, воздух заполняет легкие, выходит из них, холод, светлее, лица, где мы? людно, Лиза. Щелкают кнопки кассы; на пороге стоит старуха – из клеенчатой сумки топорщится хвост зеленого лука; проезжает грузовик; Натан встречается со мной взглядом.
Вскоре они уходят. Лиза поддерживает Натана под руку. Я выхожу следом за ними. Стемнело. Мчащиеся мимо автобусы – как консервы со светом. Я оглядываюсь, но Лиза с Натаном уже скрылись из виду. Наверное, уехали на такси, а может, они живут тут, поблизости. Идут теперь домой по сырым переулкам, на их лица ложатся тени гигантских фикусов. Натан уже полностью пришел в себя. Вот и их дом – продуманная асимметрия окон, изогнутые линии балконов. Они заходят в подъезд, поднимаются по узкой лестнице, пахнущей мылом и старой штукатуркой. Войдя в квартиру, Лиза подходит к окну и раздвигает шторы. На темном небе плывут подсвеченные огнями облака, а самого города почти не видно в тумане.
* * *
Я просыпаюсь и сажусь на кровати. Всё как обычно, но что-то не так. В комнате всё на своих местах, за дверью – газета с новостями, в окне – я поворачиваю голову – все те же крыши, под ними на мокрых камнях блестит солнце, над ними клубятся облака, в которых то появляется, то снова исчезает желтый самолетик. Но что-то изменилось, будто все оказалось немного в стороне от самого себя, сдвинулось, образовался зазор, и стоит только сосредоточиться, настроиться, и в него можно заглянуть, увидеть то, что находится там, где ни света, ни цвета. Я встряхнулся, встал, прошелся по комнате, размял шею. Показалось, конечно, показалось.
* * *
Интересно все-таки, кто они. Здесь многие кажутся знакомыми, но этих людей я точно видел впервые. «И выглядели они странно, – вспоминал я, – слишком стильно для этого квартала на подступах к рынку. Слишком ни при чем». Приступ болезни связал Натана с точкой в пространстве, к которой он не имел отношения. Это свойство острой боли – отделять от жизни капсулой, и одновременно вонзать тебя туда, где ты находишься, оставлять тебя там полой фигурой в чужих событиях. Я представлял себе такую карту – застигнутые болью существа в прозрачных шарах, покачивающихся над домами, холмами, шоссе, перекрестками. Кем были Лиза и Натан? Я вспомнил передачу про разведчиков, которую давным-давно видел по телевизору. Там тоже была пожилая пара. Во время войны они ночью спрыгнули на парашютах во вражеский штаб, метнули боевой нож в сонную артерию дежурного офицера, взломали сейф, вычислив нужную комбинацию чисел, похитили сверхсекретные документы и скрылись, задушив двух часовых. В условленном месте их ожидал грузовик, потом он мчался к границе, а они замерли на дне кузова и не подавали признаков жизни несколько часов – чтобы их не обнаружили собаки, стрелки и все остальные, кто их преследовал. В передаче они были совсем дряхлыми. Старик шутил и смеялся, а старуха тоже смеялась, но глаза у нее были другими – остановившимися и останавливавшими. Взгляд у Лизы был совсем не такой, хотя, кто может знать. Кто может знать, они могли быть кем угодно: уникальная возможность оказаться бывшими врачами, дотрагивавшимися скальпелями до сердца и мозга, канатоходцами, чиновниками в черных мантиях, фальшивомонетчиками, рантье, трубачами, авиадиспетчерами, ведущими в небе самолеты, и всем этим быть и не быть одновременно.
