– «Милое создание...» – повторил Сэм.
– Уж не стихи ли это? – перебил отец.
– Нет, – ответил Сэм.
– Очень рад это слышать, – сказал мистер Уэллер. – Стихи ненатуральная вещь. Никто не говорит стихами, разве что приходский сторож, когда он является за святочным ящичком
[106]
, или уорреновская вакса
[107]
да ролендовское масло
[108]
, а не то какой-нибудь плаксивый парень. Никогда не опускайся до поэзии, мой мальчик! Начинай сначала, Сэмми!
Мистер Уэллер взял трубку с видом критическим и глубокомысленным, а Сэм начал снова и прочитал следующее:
– «Милое создание, я чувствую себя обмоченным...»
– Это неприлично, – сказал мистер Уэллер, вынимая изо рта трубку.
– Нет, это не «обмоченный», – заметил Сэм, поднося письмо к свечке, – это «озабоченный», но тут клякса. «Я чувствую себя озабоченным».
– Очень хорошо, – сказал мистер Уэллер. – Валяй дальше.
– «Я чувствую себя озабоченным и совершенно одур...» Забыл, какое тут стоит слово, – сказал Сэм, почесывая голову пером и тщетно пытаясь припомнить.
– Так почему же ты не посмотришь, что там написано? – полюбопытствовал мистер Уэллер.
– Да я и смотрю, – ответил Сэм, – но тут еще одна клякса. Вот «о», а вот «д» и «р».
– Должно быть, «одураченным», – сказал мистер Уэллер.
– Нет, это не то, – сказал Сэм, – «одурманенным» – вот оно что.
– Это слово не так подходит, как «одураченный», – серьезно заметил мистер Уэллер.
– Вы думаете? – осведомился Сэм.
– Куда уж там! – откликнулся отец.
– А вам не кажется, что в нем смысла больше? – спросил Сэм.
– Ну, пожалуй, оно понежней будет, – подумав, сказал мистер Уэллер. – Валяй дальше, Сэмми.
– «...чувствую себя озабоченным и совершенно одурманенным, обращаясь к вам, потому что вы славная девушка, и конец делу».
– Это очень красивая мысль, – сказал мистер Уэллер-старший, вынимая трубку изо рта, чтобы сделать это замечание.
– Да, мне тоже кажется, что оно неплохо вышло, – заметил Сэм, весьма польщенный.
– Что мне больше всего нравится в таком вот слоге, – продолжал мистер Уэллер-старший, – так это то, что тут нет никаких непристойных прозвищ, никаких Венер или чего-нибудь в этом роде. Что толку называть молодую женщину Венерой или ангелом, Сэмми?
– Вот именно! – согласился Сэм.
– Ты можешь называть ее грифоном, или единорогом, или уж сразу королевским гербом, потому что, как всем известно, это коллекция диковинных зверей, – добавил мистер Уэллер.
– Правильно, – подтвердил Сэм.
– Кати дальше, Сэмми, – сказал мистер Уэллер.
Сэм исполнил просьбу и стал читать, а его отец продолжал курить с видом глубокомысленным и благодушным, что было весьма назидательно.
– «Пока я вас не увидел, я думал, что все женщины одинаковы».
– Так оно и есть, – заметил в скобках мистер Уэллер-старший.
– «Но теперь», – продолжал Сэм, – «теперь я понял, какой я был регулярно безмозглый осел, потому что никто не походит на вас, хотя вы подходите мне больше всех...». Мне хотелось выразиться тут посильнее, – сказал Сэм, поднимая голову.
Мистер Уэллер кивнул одобрительно, и Сэм продолжал:
– «И вот я пользуюсь привилегией этого дня, моя милая Мэри, – как сказал джентльмен по уши в долгах, выходя из дома в воскресенье, – чтобы сказать вам, что в первый и единственный раз, когда я вас видел, ваш портрет отпечатался в моем сердце куда скорее и красивее, чем делает портрет профильная машина (о которой вы, может быть, слыхали, моя милая Мэри), хотя она его заканчивает и вставляет в рамку под стеклом с готовым крючком, чтобы повесить, и все это в две с четвертью минуты».
– Боюсь, что тут пахнет стихами, Сэмми, – подозрительно сказал мистер Уэллер.
– Нет, не пахнет, – ответил Сэм и продолжал читать очень быстро, чтобы ускользнуть от обсуждения этого пункта: – «Возьмите меня, моя милая Мэри, своим Валентином и подумайте о том, что я сказал. Моя милая Мэри, а теперь я кончаю». Это все, – сказал Сэм.
– Что-то очень уж неожиданно затормозил, а, Сэмми? – осведомился мистер Уэллер.
– Ничуть не бывало, – возразил Сэм. – Тут ей и захочется, чтобы еще что-нибудь было, а это и есть большое умение писать письма.
– Пожалуй, оно верно, – согласился мистер Уэллер, – и хотел бы я, чтобы твоя мачеха следовала при разговоре такому славному правилу. А разве ты не подпишешься?
– Вот тут-то и загвоздка! – сказал Сэм. – Не знаю, как подписаться.
– Подпишись – Веллер, – посоветовал старейший представитель этой фамилии.
– Не годится, – возразил Сэм. – Никогда не подписывают валентинку своей настоящей фамилией.
– Ну, тогда подпиши «Пиквик», – сказал мистер Уэллер. – Это очень хорошее имя и легко пишется.
– Вот это дело, – согласился Сэм. – Я бы мог закончить стишком, как вы думаете?
– Мне это не нравится, Сэм, – возразил мистер Уэллер. – Я не знавал ни одного почтенного кучера, который бы писал стихи. Вот только один написал трогательные стишки накануне того дня, когда его должны были повесить за грабеж на большой дороге; ну, да он был из Кемберуэла, так что это не в счет.
Но Сэм не хотел отказаться от поэтической идеи, пришедшей ему в голову, и подписал письмо:
«Полюбил вас в миг Ваш Пиквик».
Сложив его весьма замысловато, ой нацарапал наискось адрес в углу: «Мэри, горничной у мистера Напкинса, мэра, Ипсуич, Саффок», запечатал облаткой и сунул его в карман, готовое для сдачи на почтамт. Когда покончено было с этим важным вопросом, мистер Уэллер-старший приступил к тому, ради чего вызвал сына.
– Первое дело о твоем хозяине, Сэмми, – сказал мистер Уэллер. – Завтра его будут судить.
– Будут судить, – подтвердил Сэм.
– Ну, так вот, – продолжал мистер Уэллер, – я полагаю, что ему понадобится вызвать свидетелей, чтобы те потолковали о его репутации или, может быть, доказали алиби. Я это дело обмозговал, так что он может не беспокоиться, Сэмми. Есть у меня приятели, которые сделают для него и то и другое, но мой совет такой: наплевать на репутацию и держаться за алиби. Нет ничего лучше алиби, Сэмми, ничего.
