Такого рода уловками и увертками отвечал мистер Уэллер на вопросы своего хозяина в тот вечер, когда водворился во Флите. Убедившись, наконец, что все уговоры бесполезны, мистер Пиквик скрепя сердце разрешил ему снять угол у лысого сапожника, который арендовал маленькую камеру в одной из верхних галерей. В это скромное помещение мистер Уэллер перенес тюфяк и подушку, взятые напрокат у мистера Рокера, и, расположившись здесь на ночь, почувствовал себя, как дома, словно родился в тюрьме и вся его семья прозябала в ней на протяжении трех поколений.
– Вы всегда курите перед сном, старый петух? – осведомился мистер Уэллер у своего квартирохозяина, когда они оба расположились на ночь.
– Да, курю, молодой бентамский петушок
[144]
, – ответил сапожник.
– Разрешите полюбопытствовать, почему вы стелете себе постель под этим-вот еловым столом? – спросил Сэм.
– Потому что я привык к кровати с четырьмя столбиками для балдахина раньше, чем попал сюда, а потом убедился, что ножки стола ничуть не хуже, – ответил сапожник.
– У вас чудной характер, сэр, – сказал Сэм.
– Такого добра у меня нет, – возразил сапожник, покачав головой, – и если вам оно понадобилось, боюсь, что вы не так-то легко найдете себе что-нибудь в здешней канцелярии.
Вышеприведенный короткий диалог начался, когда мистер Уэллер лежал, растянувшись, на своем тюфяке в одном конце камеры, а сапожник – на своем в другом конце. Камера освещалась тростниковой свечой и трубкой сапожника, которая вспыхивала под столом, как раскаленный уголек.
Разговор, как ни был он краток, чрезвычайно расположил мистера Уэллера в пользу квартирохозяина, и, приподнявшись на локте, он начал внимательно его разглядывать, на что у него до сей поры не было ни времени, ни охоты.
Это был человек с землистым цветом лица, как у всех сапожников, и с жесткой взъерошенной бородой, тоже как у всех сапожников. Его лицо странная, добродушная, уродливая маска – украшалось парой глаз, должно быть очень веселых в прежние времена, ибо они все еще блестели. Ему было шестьдесят лет, и одному богу известно, на сколько лет он состарился от пребывания в тюрьме, а потому странным казалось, что вид у него довольный и лицо почти веселое. Он был маленького роста, и теперь, скрючившись в постели, производил такое впечатление, будто у него нет ног. Во рту у него торчала большая красная трубка; он курил и смотрел на свечу с завидным благодушием.
– Давно вы здесь? – спросил Сэм, нарушая молчание, длившееся довольно долго.
– Двенадцать лет, – ответил сапожник, покусывая конец трубки.
– Неуважение к суду? – осведомился Сэм.
Сапожник кивнул головой.
– Ну, так зачем же вы продолжаете упрямиться, – сказал Сэм сурово, – и губите свою драгоценную жизнь в этом-вот загоне для скота? Почему не уступите и не попросите прощения у лорд-канцлера, что из-за вас его суд покрыл себя позором, не скажете ему, что вы теперь очень раскаиваетесь и больше не будете так делать?
Сапожник засунул трубку в угол рта, улыбнулся, опять передвинул ее на старое место, но ничего не сказал.
– Почему вы так не поступите? – настойчиво повторил Сэм.
– Что? – откликнулся сапожник. – Вы плохо понимаете эти дела. Ну что, по-вашему, меня погубило?
– По-моему, – сказал Сэм, снимая нагар со свечи, – началось с того, что вы залезли в долги, да?
– Никогда не был должен ни единого фартинга, – отозвался сапожник. – Придумайте еще что-нибудь.
– Ну, может быть, – сказал Сэм, – вы скупали дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить, что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление.
Сапожник покачал головой и сказал:
– Придумайте еще что-нибудь.
– Надеюсь, вы не затевали тяжбы? – подозрительно спросил Сэм.
– Никогда в жизни, – отвечал сапожник. – Дело в том, что меня погубили деньги, оставленные мне по завещанию.
– Бросьте! – сказал Сэм. – Кто этому поверит! Хотел бы я, чтобы какой-нибудь богатый враг вздумал погубить меня этим-вот способом. Я бы ему не помешал.
– О, я вижу, вы мне не верите, – сказал сапожник, мирно покуривая трубку. – На вашем месте я бы и сам не поверил. А все-таки это правда.
– Как это случилось? – спросил Сэм, склоняясь к тому, чтобы поверить, такое сильное впечатление произвел на него сапожник.
– А вот как, – отвечал сапожник. – С одним старым джентльменом – я на него работал в провинции и был женат на его бедной родственнице (она умерла, да благословит ее бог, и возблагодарим его за это) – случился удар, и он отошел.
– Куда? – осведомился Сэм, которого клонило ко сну после многочисленных событий этого дня.
– Как я могу знать куда? – возразил сапожник, который, наслаждаясь своей трубкой, говорил в нос. – Отошел к усопшим.
– А, понимаю! – сказал Сэм. – Что же дальше?
– Ну, так вот, – продолжал сапожник, – он оставил пять тысяч фунтов.
– Очень благородно с его стороны, – вставил Сэм.
– Одну из них, – сообщил сапожник, – он оставил мне, потому что я был, понимаете ли, женат на его родственнице.
– Очень хорошо, – пробормотал Сэм.
– А так как он был окружен множеством племянниц и племянников, которые вечно ссорились и дрались между собой из-за денег, то меня он назначил своим душеприказчиком и оставил мне остальные тысячи по доверию
[145]
, чтобы разделить между ними, как сказано в завещании.
– Что значит – по доверию? – осведомился Сэм, очнувшись от дремоты. Если это не наличные, то какой от них прок?
– Это юридический термин, вот и все, – пояснил сапожник.
– Не думаю, – сказал Сэм, покачав головой. – Какое уж там доверие в этой лавочке? А впрочем, продолжайте.
– Так вот, – сказал сапожник, – когда я хотел утвердить завещание, племянницы и племянники, которые были ужасно огорчены, что не все деньги достались им, вошли с caveat
[146]
.
– Что такое? – переспросил Сэм.
– Юридическая штука – все равно что сказать: «Стоп!», – ответил сапожник.
