Понятно, но ведь он мог быть и фильмом о какой-то из современных войн. Взять хоть Украину. Или вспомнить Чечню.
Мы думали об этом. Но по статистике Вторая мировая война — та, где участвовало самое большое количество женщин, и не только медперсонал, а именно воюющие. Нам очень важно было ощущение чуда: чтобы люди жили чудом, чтобы условия медицины были не такие, как сегодня, чтобы героиня в желании получить то, что она хочет, надеялась только на чудо. Мне сложно поверить, что такие люди, как Ия или Маша, пошли бы сегодня воевать. Чувство патриотизма в то время было немного другим, в нем была наивность. Характеры 1946 года смотрелись бы искусственно в наше время.
Наша власть постоянно дает понять, что главная скрепа общества — это Великая Отечественная война. Некий момент истины, в который нация сформировалась и которым до сих пор не зазорно гордиться, хотя мы вроде бы к этому никакого отношения не имеем.
Мне кажется, никакого формирования общества война не принесла, я с этой терминологией абсолютно не согласен. Гордиться? Глупо гордиться тем, к чему ты непричастен. Скрепы, да. У нас были опасения, что наше кино примут за «недостаточно патриотическое», но меня это не смущало ни в коем случае. Когда мы говорим о Великой Отечественной войне, не стоит уходить в абсолютные крайности. Безусловно, были человеческие подвиги, безусловно, была человеческая трусость, самопожертвование, предательство. Это настолько многогранная тема, что так мы рискуем не только опошлить подвиг советского человека, но и при этом исказить его.
Одной из основ для «Дылды» стала прекрасная книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». У нее есть мысль о том, что мы с тех самых пор воевать не переставали, что наше общество всегда воюет: в этом наш даже не недостаток или достоинство, а базисное свойство. Так ли это, по-вашему?
В «Тесноте» есть сцена казни российского солдата чеченцем, и он солдата спрашивает: «Почему Россия воюет?» Для меня это была принципиальная фраза. Я согласен, что Россия постоянно находится в каком-то состоянии войны. Не знаю, с чем это связано. С ментальностью, может быть? С желанием казаться сильными, с проявлением этой силы? Даже 9 Мая — это проявление силы, когда выезжают военные машины, танки. Конечно, Россия — враждующая даже внутри себя страна.
С кем воевать в 1946 году в Ленинграде? Блокада снята, война кончилась.
Я очень пошло, наверное, скажу, но люди воюют со своими демонами, которых они приобрели во время и после войны.
Это самое главное доя меня в этой истории. Война как фон, но при этом и война внутренняя.
Вам не страшно говорить о демонах выдуманных персонажей, живущих в 1946 году, из 2019 года? Что дает внутреннее право это сделать?
Я прочел книгу Марии Степановой «Памяти памяти» и очень многие вещи почерпнул оттуда. Я пришел к выводу — по крайней мере, мне в это хочется верить, — что мы не придумываем истории, мы их заимствуем из прошлого. Я верю, что каким-то чудом эта история пришла ко мне, как будто была какая-то связь с прошлым. Мне действительно хочется верить, что жили такие девочки, как Ия, Маша, и мальчик Пашка был в то время; что это реальная история. Мы не обсуждали это с актерами: Сокуров говорил, что с актерами нужно работать проще, простыми словами, не нужно объяснять им философию. Но у меня было желание, чтобы они не играли, а оживили людей, которые жили в то время, именно ту Ию и ту Машу.
Еще одна вещь, кроме войны, которая у нас всегда есть, это классовое неравенство, огромный разрыв между привилегированными и всеми остальными. «Дылда» говорит и об этом, как говорил — конечно, совершенно иначе — недавний «Праздник» Алексея Красовского. Мы видим, что рядом с городом, где дети выросли, никогда не слыша лая собак и не видя их, есть целая усадьба, где выгуливают породистого пса, а прислуга подает на стол обед из нескольких смен блюд.
Но они очень скромные: на столе одна вареная картошка. Думаю, сейчас этот разрыв только увеличился. Мы думали над темой социального неравенства и очень не хотели осуждать наших героев — партийного работника, его жену и сына Сашу. Был риск уйти в типичную историю, где высшие чины — подонки, а средний слой — всегда герои. Мы этого пытались избежать. Многие зрители, я слышал, осуждают, что у них есть собака. Но собака — это член семьи! Поставьте себя на их место. В общем, не хотелось никого осуждать.
Как вы отнеслись к оценке «Дылды» в Каннах как фильма о лесбийской любви? Он даже получил номинацию на «Квир-пальму»
[5].
Ничего против этой номинации не имею. У меня ощущение, что это немножечко упрощает их взаимоотношения, их мотивацию. Не из-за того, что однополые отношения просты сами по себе, но именно в контексте этой истории многие поступки казались бы неверно мотивированными. А многие заранее возненавидели фильм, узнав слухи, что он об однополой любви на фронте. Конечно, это не сыграло на руку фильму, а скорее отпугнуло потенциального зрителя.
Откуда у молодого мужчины с Кавказа желание уже во втором фильме подряд говорить от лица женщины? Мы знаем, впрочем, что многие очень большие режиссеры шли этим путем: Кассаветис, Бергман, Триер, Альмодовар.
Мне по-человечески с ними комфортнее, мне по-человечески интересно исследовать в себе женскую сторону: я считаю, что в любом мужчине есть женская сторона, как и в женщине — мужская. Это такое исследование себя на самом деле. Плюс мне безумно интересно наблюдать за героинями, которые действуют. Мужчина по его природе больше расположен к действиям, но, когда поступок совершает женщина, это самое интересное для меня. Примеры — «Рассекая волны», «Танцующая в темноте». На мой взгляд, «Рассекая волны» — гениальное кино, самое лучшее. После этого фильма я начал анализировать, почему мне интереснее наблюдать за Мушетт у Брессона, за Розеттой у Дарденнов, за Сельмой у Триера, чем за мужскими персонажами. Впрочем, я поставил себе задачу: раскрыть в следующем фильме мужской характер. Посмотрим, пока идей нет.
Этот фильм сделан с другим продюсером, Александром Роднянским, но всё равно вы для большинства зрителей навсегда — ученик Александра Сокурова. Как вам кажется, в «Дылде» есть что-то сокуровское? Или это кинематограф совершенно иного типа?
Есть, наверняка. Это подсознательное, я не отдаю себе в этом отчет. Я понимаю, что во всех нас есть отголосок Сокурова. Меня спрашивают: а тебя не бесит это? А я только рад, когда меня называют учеником Сокурова, для меня это большая честь. Тактильность, неоднозначность поведения, попытка сделать так, чтобы зритель не предугадывал следующий шаг героев, чтобы ему не стало скучно, — вот в этом, мне кажется, и есть Сокуров в моих фильмах. По крайней мере, я стараюсь в особо драматических ситуациях сделать так, чтобы герой выстроил какую-то стенку, отделил себя от мира при помощи иронии, тем самым защитился, не показался бы слабым. Мы не имеем права показывать своих героев слабыми, мы должны уважать их личность, их пространство. К сожалению, очень часто я встречаю фильмы, где режиссеры, наоборот, упиваются страданиями героев.
