– Значит, для проведения этой операции предполагается нанесение одного удара силами двух армий. Вы считаете, что этого хватит, чтобы освободить Ржев? – уточнил у Василевского Сталин. – Вот представитель Ставки на Волховском фронте товарищ Рокоссовский считает, что для проведения подобной операции следует наносить два удара, и твердо стоит на своем.
– У нас также предполагается нанесение по Ржеву второго удара силами Калининского фронта, и тоже силами двух армий.
– Значит, вы тоже за нанесение двух главных ударов, а не одного? – вождь требовательно посмотрел на генерала.
– В этом случае да, товарищ Сталин. Два одномоментных удара не позволят противнику в полную силу использовать имеющиеся у него резервы для отражения нашего наступления, тогда как прорыв фронта на одном участке не гарантирует полного успеха. Немцы мастера наносить контрудары в основание прорыва, и Любанская операция наглядный тому пример.
Верховный принял пояснение Василевского, но не был с ним до конца согласен. С начала войны он был третьим человеком, занявшим кресло начальника Генерального штаба, и Сталин не спешил принимать его слова на веру. Подобные действия были порождены отнюдь не его подозрительностью или недоверием к молодому генералу. Вера генсека в постулат, что в Красной Армии все спокойно и все хорошо, была серьезно подорвана самими же военными: сначала конфликтом на Хасане, затем боевыми действиями на Халхин-Голе и в Финской войне. Тогда вопреки бравым заявлениям военных все начиналось крайне плохо, и только вмешательство вождя с плотным контролем всех их действий и перепроверкой донесений давало нужные результаты.
Окончательно эта вера в военных у Сталина рухнула в самом конце июня сорок первого года. Тогда, после падения Минска, стало ясно, что вопреки всем заявлениям ни нарком обороны, ни начальник Генштаба не владели ситуацией на Западном фронте. После чего он был вынужден занять место Верховного Главнокомандующего, которое с огромной радостью отдал ему маршал Тимошенко.
– Не получится ли так, что вместо того, чтобы нанести врагу сокрушительный удар, мы с вами размажем кашу по тарелке? Не будет ли правильным передать командование всей операцией в одни руки командования Западного фронта? – напрямую спросил вождь собеседника, но тот с ним не согласился.
– Генерал Конев опытный командир, хорошо показавший себя в боях под Москвой, и я уверен, что он сумеет справиться с поставленной перед его фронтом задачей. Что же касается передачи всей операции командованию Западного фронта, то это, на мой взгляд, только усложнит управление войсками и затруднит выполнение директивы Ставки.
Смелость и убежденность в словах генерала импонировали Сталину, но за время постижения военных премудростей он успел убедиться, что данные качества не всегда гарантировали успех дела. В июле сорок первого года генералы Качалов и Еременко также были уверены в своих силах и твердо заверяли вождя, что непременно разгромят рвущиеся на восток войска Гудериана, однако в силу ряда причин не смогли этого сделать. Танковые соединения немцев заняли Смоленск и Киев, а из дававших обещание генералов один либо погиб, либо попал в плен, а второй получил тяжелое ранение и был вывезен из кольца окружения на самолете.
Тяжелые испытания сорок первого года научили Сталина не торопиться с оценкой окружавших его военных, и он ограничился тем, что скептически хмыкнул и, многозначительно посмотрев на Василевского, произнес:
– Будем надеяться, что этим летом товарищу Коневу и Жукову удастся сделать то, что они не смогли сделать зимой и весной этого года.
Среди тех войсковых соединений Западного фронта, что должны были осуществить наступление на Ржев и полностью очистить от врага северный берег Волги, был полк, в котором воевал майор Любавин. Вернувшись в строй после ранения осенью сорок первого, Василий Алексеевич в марте получил назначение в 20-ю армию, на должность начальника штаба полка.
От прежнего лейтенанта, каким он вступил в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии в далеком 1939 году, мало что осталось. Пройдя горький путь отступления от западной границы до Москвы, дважды попав в окружение, с честью выйдя из них с оружием в руках, в военной форме и с партбилетом в кармане, он стал смотреть на людей совсем по-другому своими миндалевидными карими глазами.
Известие о том, что его полку предстоит наступать, Любавин встретил откровенно скептически.
– Как наступать, если у нас в батальонах нет никакого опыта совместного взаимодействия пехоты с танками? Опять каждый будет наступать сам по себе, как наступали весной? – спрашивал Любавин у комполка полковника Музыченко.
– А это не ваше дело, товарищ майор. Прикажет командование идти в атаку, пойдете как миленький, с танками или без танков! – гневно восклицал полковой комиссар Правдюк. Он чувствовал себя неуютно рядом с комполка и его заместителем. У Музыченко на гимнастерке красовались орден Ленина и Красное Знамя Бухарской республики. Любавин имел Красную Звезда и орден Боевого Красного Знамени, а грудь комиссара сиротливо украшала медаль «20 лет РККА». Поэтому он стремился всячески подчеркивать значимость политической работы в полку.
– Что вы конкретно предлагаете? У нас нет возможности отрабатывать взаимодействие пехоты с танками побатальонно, да и времени наверняка осталось мало… – спросил Музыченко, у которого упоминание потерь полка в мартовских боях вызывало внутреннюю дрожь. Тогда, после «разборки полетов», полковник чуть было не лишился своего поста, и только благодаря заступничеству друзей по Гражданской войне ему удалось избежать серьезных наказаний.
– Можно ограничиться проведением такой обкатки повзводно. Для полка это вполне возможно, ну а лучше всего создавать отдельные штурмовые группы, которые будут выполнять конкретно поставленные цели.
– Штурмовые группы, что за ерунда?! – вновь встрял в разговор Правдюк.
– Это не ерунда, а боевой опыт. Танк огнем своих орудий подавит огневые точки противника, а движущиеся за ним солдаты прикроют его от гранатометчиков и прочего огня вражеской пехоты и противотанковых орудий.
– Штаб армии не присылал никаких приказов и рекомендаций по созданию штурмовых групп, и значит, все сказанное вами самодеятельность! – важно изрек комиссар, потрясая желтым от табака ногтем. – И хочу заметить – вредная.
– И чем же она вредна, позвольте спросить? – задал вопрос Любавин, чем вызвал откровенное раздражение у Правдюка своей вежливой манерой, которую комиссар про себя называл «буржуйской».
– Тем, что оторвет солдат от политзанятий и приведет к неоправданному расходу горючего, с которым в дивизии и так напряженное положение.
– Если следовать вашей логике, тогда и учения проводить не стоит, одни сплошные расходы.
– Учения проводить надо, товарищ Любавин, но только по приказу вышестоящего штаба. А если его нет, то и не надо заниматься самодеятельностью, – отчеканил комиссар и выжидающе посмотрел на комполка, ожидая поддержки с его стороны.
В целом Музыченко был согласен со словами Правдюка, но было одно «но». Полку предстояло наступать, и полковник очень боялся, что на этот раз, чтобы «удержаться в седле», старых связей может не хватить. Цену Правдюку он хорошо знал по его рапортам в штабы дивизии и армии, а у Любавина были боевой опыт и хватка. Именно благодаря этим качествам летом сорок первого года он получил в петлицу вторую шпалу от маршала Тимошенко и орден Красной Звезды.
