Я попила воды из-под крана и вышла из ванной.
– Через два часа самолет, – сообщил мне замминистра безопасности, с которым я до этого разговаривала. – Вы за день справитесь? Сколько запасных вам давать?
Я слишком хорошо понимала, что у меня есть ровно столько времени, сколько я продержусь в этом конкретном теле. Как только я перестану справляться и меня решат по-быстрому перебросить в следующее – я тут же очнусь в интернете для мертвых, и надо мной будет нависать диктатор с карающим мечом. Нет уж, я продержусь максимум, извините.
– Давайте десяток, – соврала я. – Гулять так гулять. Может, еще немножко потусуемся там, на крышу Всемирной биржи поднимемся шампанского выпить.
Вероятно, мне просто хотелось разнообразить существование этих несчастных людей, всю жизнь проведших в закрытом учреждении и выходивших в свет лишь для того, чтобы послужить на пару часов страдающим футляром для цифровой копии человека, чьей биологической копией они являются.
– Все вместе поднимемся, – уточнила я. – Вдесятером! Поехали.
* * *
И мы вышли и сели в большую черную машину, и я смотрел в окно, и из меня громко думало: почему совсем не так чисто, как казалось вначале, всюду слякоть, и было больно думать про слякоть не моими мыслями, и мной про слякоть думала боль, и я кричал, и я плакал, но меня никто не слышал, и я сказал: эй, эй, это я, я тут, не надо меня хоронить, но меня никто не услышал, и я смотрел в окно, а потом мы сели в самолет, и я тогда смотрел из окна самолета, и это было бы даже интересно, если бы я смотрел сам, но мной смотрела боль, мной смотрело чужое все, и я был чужой, и моя рука и мое ухо звонили по телефону, и мной все мое тело ело еду, и пило вино мной все, кроме меня, и я тихо говорил: эй, больно, эй, больно, но потом вино сказало мне «спать», и я его услышал, и заснул, и мне снилось что-то из детства, мы вшестером жили в одной комнате, и когда у нас был день рождения, каждому подарили свою машину, и у меня тоже была своя машина, мы хотели подписать каждую машину своим именем, но у нас не было своего имени, и тогда я отломал от своей машины колесо, чтобы она отличалась от других, а наутро мы поняли, что мы все отломали от своей машины каждый одно колесо, и ничего никуда не ехало, а теперь вот мы все куда-то летим, интересно, те ли это, с кем я жил в одной комнате, надо спросить, в какой день у них день рождения, может быть, в тот же, когда у меня. Или, может быть, они помнят машину.
* * *
Со мной летели пять телохранителей, замминистра замминистра иностранных дел, глава Комитета безопасности и десять запасных вариантов.
И еще тот, одиннадцатый, которого я изо всех сил пыталась усыпить и только сейчас получилось при помощи трех бокалов шардоне.
Я подсела к одному из запасных вариантов. Он устало поднял глаза.
– Ну как? – спросила я.
Он молча отвернулся и начал смотреть в окно.
– Устал? – спросила я.
Он ничего не ответил. За окном по облакам бежал быстрый серебряный шар в форме зайца.
– Ничего, – сказала я. – Приедем, погуляешь там. В кафе сходим. На крышу поднимемся, там ресторан есть – ты никогда не был в таких. Шампанского выпьем. Хочешь – на концерт сходим все вместе.
Запасной закатил глаза и выразительно вздохнул. Потом покачал головой и снова уставился в окно.
Возможно, это была немая, безголосая версия.
– Нам прислали адрес тюрьмы. – Ко мне подсел замминистра замминистра, невыразительный носатый мужчина в сером и черном. – Но могут шаттлом сразу отвезти туда. Поедем, да?
– Конечно, почему нет, – сказала я. – Чем быстрее, тем лучше.
Перед посадкой ко мне подошел телохранитель. Несмотря на то что все пять телохранителей были разными людьми, со своими уникальными, как снежинки, лицами, биографиями и характерами, я усиленно старалась воспринимать их всех как фон и контекст – любая концентрация на живых людях как на объектах вызывала у меня боль, которая передавалась тому, кого я заперла в этом теле (кого заперли в этом теле мной, поправила себя я или то, что было мной) и резонировала обратно в виде еще более интенсивной, бреющей, как низкий полет, боли наивысшей чистоты, чище коровы, чище всего.
– Давайте перебросим вас сейчас, – сказал он. – Полет длился четыре часа. У вас максимум четыре с половиной. Уже пора.
– Слушай, – сказала я с нарочитой беспечностью. – Я в полном порядке. Давай попробуем продлить. Я, знаешь, как ныряльщик – учусь задерживать дыхание.
– Но вы нормально? Он орать еще не начал?
– Не начал, – сказала я. – Просто все комментирует очень громко.
– А, так это они завсегда так, – засмеялся охранник, – чтобы убедить себя, что это они сами. Защитная реакция.
– И говорит, что больно, – уточнила я.
– Обычное дело, – закивал охранник. – Больно им! А так тихие сидят, как зайцы.
* * *
И я подумал: как это просто, удивительно просто все оказалось. Во мне все думало: пока что все так просто, и было больно, но от того, что мне было больно, во мне становилось непросто мысли о том, что это просто, и было уже непросто и больно. Мы приземлились и ехали в большой длинной черной машине без водителя. Мы ехали в тюрьму, и все знали, что это тюрьма. Нас встретили хорошо, и в тюрьме встретили хорошо, и вначале накормили и напоили, и я ел и пил, и было больно, и я хотел потошнить, но нечем было тошнить, и я сказал себе заткнись, держи это внутри, замолчи, сука, и стало очень больно вдруг, но одновременно и легко, и я решил, что не буду тошнить, а съем еще немножечко. Нам показали, как устроена тюрьма, она устроена больно. Рассказали про систему тюрем в стране больно очень в целом, и это тоже было больно, но интересно. Я сказал: у нас немного по-другому все, но у нас тоже смертная казнь до сих пор, а вот пожизненного нет, потому что это негуманно, и есть тюрьмы для смертной казни, а есть обычные. Мне ответили: у нас пожизненное есть и держат до старости, но теперь научились ускорять старение специальной химиотерапией, и если пожизненное, то делают химиотерапию, и мирно доживает месяц-три, иногда четыре с половиной, но почти никогда реже, поэтому всегда гуманно, когда пожизненное. И я спросил: а ему тоже пожизненное, и мне стало страшно, и я испытал боль, и я передал боль, и в ответ пришла боль. И мне ответили: нет, пока что еще идет следствие, приговора нет, и я послал боль облегчения, и ко мне в ответ тоже пришла боль облегчения. И я спросил: уже можно поговорить? И мне сказали: да, мы уже подготовили все, пойдемте, для нас это большая честь и боль, и боль. И я ответил: спасибо, я очень ценю этот шаг и жест, учитывая напряженные отношения между нашими странами и боль, и боль. И меня долго вели по красным коридорам, и было больно, и я сказал: эй, хватит, но ничего во мне не смогло это сказать, и я попробовал сказать а, но снова нечему во мне было говорить а, и я сказал аааа, но вышло ничего, и тогда я снова попробовал аааа, но вышло снова ничего. И они открыли мне дверь, и я вошел. И они сказали: у вас час, и закрыли дверь. И я увидел человека, который был боль, и я боль подошел к нему и боль очень больно хватит, пожалуйста, и я быстро обнял его и он отскочил, и было больно, и я сказал: как ты мог, как ты мог, как же ты мог.
