– Нам нужно будет остаться наедине? – тревожно спросил муж, когда я отвела его в сторону, чтобы мы шли по коридорчикам чуть в стороне от остальной нашей довольно однообразной компании (несколько одинаковых мужчин в черном и с десяток грустных диктаторов).
– Был такой фильм, – тихо сказала я. – Или нет? Вообще, это отличное наказание за убийство жены – изнасилование диктатором, внутри которого находится дубликат сознания убитой.
– Нет, я не этого боюсь, – сказал муж. – Я боюсь, что скажу тебе не то, а потом буду жалеть, что сказал не то или не все. Я так ждал, что случится что-то похожее, а теперь не знаю, что сказать.
– У меня было столько разделенного опыта с твоей похищенной копией, что я к тебе почти ничего не чувствую, – прошептала я.
– Я слышал тебя из тюремного радио, когда было Восстание, – сказал муж.
– Это была не я, – ответила я. – Но это мог быть кто угодно из нас.
Глава Комитета безопасности каждые десять минут взволнованно наседал: давайте мы уже вас перебросим в следующего, я беспокоюсь. Я прикрикивала на него диктатором: замолчи, сказано же, я тренируюсь, пытаюсь выдержать.
– Странно, что вы именно сейчас выбрали тренироваться, – сказал глава Комитета. Он тоже выглядел как серый фон, охранники, телохранители и прочая пустота реального мира. Или я старалась не концентрироваться? Я в принципе старалась не концентрироваться – любая фокусировка внимания тут же впускала в мозг атональный поток нефильтруемых сигналов, которые с треском взрывались, как фейерверки на Кони-Айленде сентябрьской ночью. Внутри меня периодически кричало: больно, мне больно, прекратите, выпустите меня, выпустите меня. Я понимала: долго я не выдержу. Торговалась, убеждала: потерпи, не кричи еще пару часов, я потом и тебя освобожу. Но он почему-то не слышал, и ему было очень страшно, и ему было очень больно.
– Еще две встречи, совсем краткие, – сказала я своим сопровождающим. – Надо поговорить с матерью пострадавшей. И встретиться со шпионкой мирового правительства в интернете для мертвых. Не спрашивайте, откуда я это все знаю. Доложили нужные люди.
– Почему они это вам доложили, а не нам? – спросил уже начавший раздражаться глава Комитета безопасности.
– Потому что у вас интернет для живых, – терпеливо объяснила я. – А у нас – для мертвых. Она со мной связалась там, где вас нет.
– Почему я об этом узнаю только сейчас? – мрачно сказал глава Комитета безопасности.
Я пожала широкими, полнокровными диктаторскими плечами, пытаясь не подавать виду, как меня всякий раз сотрясает и шокирует управление мужским телом из мозга, абсолютно правомерно считающего это мужское тело своим.
– Не посчитал нужным, значит. Что-то сообщаю, что-то нет.
Глава Комитета помрачнел. Кажется, его терпение заканчивалось. Подконтрольный объект вышел из-под контроля и зашел слишком далеко.
«Все, – мысленно сказала я себе. – Наш гэбист перестал нам доверять. Скоро меня выключат. А ты орешь! Ты можешь заткнуться?»
Больно, больно, прекратите этот кошмар, прекратите, пожалуйста, я что захотите сделаю, что угодно сделаю, просто прекратите, – выло внутри меня все громче и громче.
Мы приехали к маминому дому. Когда я поднималась по лестнице, попросив всех посидеть и подождать меня в нашем черном длинном автобусе, я заметила, что глава Комитета тоже вышел из задней боковой двери – и стал кому-то звонить, стоя на обочине. Вот они, последние мои минутки в реальном мире, поняла я. Сейчас меня подстрелят, как собаку. Поломался диктатор, бывает. Но я не могла не увидеться с мамой до того, как окончательно уйду.
* * *
И я стучал и стучал в дверь, потом в окно, потом постучал контрольным стуком, я знал каким, и я кричал: отпустите, пожалуйста, отпустите, это больно, но меня не было слышно, и дверь приоткрыла пожилая женщина и сказала: блядь, это что такое, что это такое, блядь, это что такое, вы охренели, что ли, что вы такое творите. И я сказал ей: мама, это я, письма лежат в трельяже. И она ответила: пошел вон, черт поганый, вон пошел, как ты смеешь. И я сказал ей: мама, у меня есть десять минут, просто это единственный портал, который был, я не виновата, что он выглядит как президент страны, из которой ты сбежала. И она ответила: даже когда ты умерла, мне и то не так погано было, как теперь. И я сказал: ну дай я зайду, десять минут, мам, неужели тебе не важно меня выслушать, боль, сильная боль, здесь боль, дайте мне немного голоса, пожалуйста, дайте воздуха для выкричать боль, умоляю. И она впустила меня и стала бить меня тряпкой для мух по голове и кричать: я из-за тебя уехала! ты не моя дочь! моя дочь умерла! ее больше нет! ты какая-то херня! А я плакал внутри и снаружи и пытался ее обнять, и тогда она схватила сахарницу и ударила меня сахарницей в висок, и потекла кровь, и было больно, но снаружи нормально, а внутри было совсем больно, и я начал кричать, и немножко крика вышло наружу, и мне стало чуть-чуть легче, как будто с кровью и криком вытекло немножко меня, и меня стало от этого немножко меньше, и поэтому того, чему больно, тоже стало меньше, и боли стало меньше. И я сказал: мама, ну пожалуйста, я ни о чем вообще не скучаю, кроме тебя, почему, почему. И она ответила: потому что я не участвую в этом кошмаре, никогда не буду копироваться, теперь вот точно и наверняка не буду, это чудовищно, спасибо, это была интересная жизнь, столько всего в ней случилось, но хватит уже. И я сказал: мама, ты можешь со мной общаться через письма, через те самые письма, боль, боль, снова боль, пожалуйста, выпустите меня, выпустите. А она ответила…
* * *
– Я и так это знаю, – ответила мама. – Это все? Ты за этим пришла?
– Внутри меня все кричит, – призналась я. – Пожалуйста, можно я тебя обниму.
– Ты в своем уме? – заорала мама. – Я сделала все, чтобы быть подальше от этой херни, и ты теперь хочешь, чтобы я с ней обнималась?
– Я не так представляла себе нашу встречу. – Диктатора душили слезы, и тоненькая печальная душа страдающего тела подпевала ей своим визгливым скрипичным «боль, больно, убейте меня», впивающимся в окруживший меня мир, набухающий кровью вперемешку с витками колючей проволоки (сахарница рассекла мне висок).
– Я тоже, – с горьким смешком сказала мама. – Ты бы еще через Гитлера со мной связалась.
– Что было, через то и связалась! – закричала я. – Когда связи нет, все порталы немного Гитлер, так было вообще всегда!
– Я понимаю, – сказала мама. – Если ты пришла сказать про письма, то я знаю. А теперь уходи. Извини за сахарницу. Но это я не тебя била, а его. Любовь к тебе как к ребенку я уже проявила и выразила – столько раз, сколько ты даже не представляешь. А вот ненависть к нему у меня не было возможности выразить. В каком-то смысле я тебе даже благодарна – у меня как гештальт закрылся. Ой, всё, теперь меня посадят, я сказала «гештальт»!
– Хорошо, – согласилась я. – Тогда не буду тебя обнимать.
– А ты можешь закрыть глаза и ненадолго отключиться? – заинтересованно спросила мама.
