Я закрыла глаза.
Мама подошла ко мне вплотную, поднялась на цыпочки, приблизила рот к моему уху и сказала:
– Будь ты проклят и чтоб ты сдох.
Потом отпрыгнула и закричала:
– Спасибо, доченька! Исполнила мою мечту. А теперь уходи, пока жива!
В общем, с дочкой я решила не видеться, чтобы ее не травмировать.
И спрашивать у мамы, знает ли она, как я на самом деле умерла, я тоже не осмелилась. Потому что я сама, как оказалось, ничего не знала.
Но вот с Линой увидеться было необходимо. Мы приехали к ее квартире уже ночью. Дверь пришлось ломать. Когда я ввалилась внутрь, к моим ногам прильнул бесстрашный Слоник и затарахтел: кот меня узнал.
И Лина, выглянувшая на звук этого тарахтения из ванной комнаты, тут же меня узнала, пусть с ее реальной, биологической версией мы никогда не были знакомы.
– Кто там у тебя внутри? – постучала она по моему лбу, испачканному запекшейся сахарной, фарфоровой кровью.
– Собаконавт первой категории, – сказала я. – Девять дней в бостонском роботе жила в лесу, питалась еловыми шишками и светом молний. Восемь часов в клоне диктатора – ставлю рекорды, освобождаю международных преступников. Живем с двенадцатью котами и нейробабкой, повелительницей мертвых мышей. Тебя две, и обе лучше всех. Пользуемся вещичками по назначению. Умирать не бойся, ты все равно с нами. Времени мало, внутри этот идиот орет дурным голосом, снаружи в машине гэбист сидит и уже обо всем, кажется, догадывается.
– Я так и знала, – просияла Лина, – Я ждала, что ты придешь. Ведь кроме меня, почти никто не был в курсе, что в диктаторе есть портал. Слушай меня внимательно. Вещами пользуетесь уже? Получается?
Я кивнула. Еще как пользуемся (больно, выпустите). Запускаем руку по локоть в бабку (выпустите, больно). Меняем кота на кактус, а кактус – на новую любовь (больно, выпустите). Плачем изнутри табло в аэропорту (больно, больно, больно).
– В общем, мы выяснили, что вы можете стать автономными. В каком-то смысле вы можете скачать себя на самих себя. Это звучит странно, но запоминай как есть, чтобы передать как есть. Они разберутся. Если вы это сделаете, вы для нас исчезнете. И мы не сможем вас стереть, потому что у нас не будет к вам доступа. Поэтому мы и хотим это сделать. Мы – это я имею в виду мы, люди. Антропоцентричная биовласть.
– Почему стереть? Там же столько всего. А как же протесты, родные, близкие? – Диктатор внутри и снаружи меня недоумевал.
– Им уже сказали, что вы сами себя скачали на некий непонятный внешний носитель и выбрали исчезнуть. Поэтому они уже смирились. Им кажется, что вы уже сделали то, что вы теперь просто обязаны сделать, чтобы не исчезнуть совсем, чтобы ветер не унес все это прочь, если ты понимаешь, о чем я.
– Понимаю, – серьезно сказала я. В висках давило, в глазах переливались огненные спирали, диктатора настигла мигрень. – А на какой носитель? Мы же на сервере каком-то, наверное. Вот его и вырубят. И все. Какое скачать?
– Вы должны замкнуть себя на себя, – сказала Лина. – А носитель – это вещи. Вещь – это и есть носитель. Вещь, существующая и у вас, и у нас, объективная вещь. Каждая вещь – это информация и одновременно носитель. Объем гигантский, практически бесконечный. Вещи реального мира – это объективная неуничтожимая информация и объективные неуничтожимые ее носители. Вот на них скачивайте и замыкайте. Разберетесь. Просто передай как есть.
– А как мы будем с вами общаться? – спросила я. – Или, там, погуглить если надо – то как?
– Вы когда революцию начинали, вы вообще за что боролись? – возмутилась Лина. – За то, чтобы гуглить?! Или за независимость? Если за независимость – то становитесь независимыми. Иначе вы сами превратитесь в то, что можно только погуглить. Как занимательную, но не очень удачную историю одного незначительного человеческого эксперимента по цифровому бессмертию.
– Боже, – восторженно сказала я. – Как здорово! Это же война колоний за независимость! Все это время я участвовала именно в ней! А вовсе не мелочно ковырялась в расследовании убийства меня собственным мужем. Которое, кстати, расследовать не удалось. Как и выяснить, почему запрещена информация о том, что человек убивает человека.
– Да все просто, – сказала Лина. – Запрещена, потому что травмирует. А травма запрещена, потому что терапия запрещена.
– А теракты что, не травмируют?
– Теракт – это политическое. А убийство мужа женой – это личное. Политическое объединяет. Личное травмирует. Вот так сейчас все устроено.
– Ну, зато теперь, наверное, разрешат терапию обратно, – предположила я. – Раз уж этот проект с копированием человеческого сознания не получился.
– Вряд ли, – сказала Лина и была абсолютно права.
* * *
И я кричал, и мне было больно, но меня никто не слышал, и я передавал свою боль как кровавых солдат в голове, которые шли в наступление толчками, как пушечные выстрелы из сосудов. И я сказал: спасибо большое, ты, наверное, нас спасла. И мне ответили: мне так стыдно за то, что я сделала, я все время думала о том, как же они там страдали, ведь они страдали. И я сказал: не переживай, им там отлично, они вдвоем. И она ответила: да, было бы неплохо, если бы у меня была еще одна я, но у меня только Слоник, а он уже старенький, но он и всегда был старенький, если подумать. И я сказал: все, мне пора, мы будем тебе петь из радиоточки, любая незнакомая песня – это будем мы, не грусти, а когда Слоник умрет, помни, что у нас его двенадцать и он навсегда. И она сказала: только вы сделайте, пожалуйста, все, чтобы вы тоже были навсегда, иначе я себе не прощу. И я ответил: мы дадим тебе знак. И она спросила, какой знак. А я сказал: ты сразу поймешь. И я закричал, и было больно, и немножко уже лучше кричалось, может быть, потому что из головы вытекло немного крови, и она сказала, что все это больно, и я очень захотел ответить, что мне и так невыносимо, но я сказал из себя другое, я сказал спасибо тебе, спасибо тебе огромное.
А потом я набрал полные слепые легкие черного, как вода, речного воздуха, и закричал.
* * *
Сдерживать крик уже не получалось – он рвался из меня так, как рвется дыхательный рефлекс из горящей груди, когда ныряешь на глубину.
Я подошла к автобусу, где меня все ждали.
– Все, у вас уже пот кровавый, хватит! – закричал глава Комитета безопасности. – Перебрасываем в следующего. Выводите следующего!
– Прямо тут, на улице? – сжав зубы, спросила я.
– На задний двор все быстро, – скомандовал глава. – Да, все десять! Венок давайте тащите! Сейчас пена изо рта пойдет. Но вообще, он молодец, почти десять часов без перерыва!
Я знала, что, как только я выйду из диктатора, я навсегда исчезну из реального мира. Диктатор никогда не был мне милее и дороже, чем в эту секунду, пусть я почти не могла держать внутри разрывающий мозг крик. Я мысленно зажала себе внутренний черный рот огромными ледяными руками и неожиданно спокойным голосом сказала:
