– Я в курсе, – сказала Лина. – Я все видела. Это невероятно.
– Откуда ты знаешь?
– Мы тебе позвонили, а там – он. Ну, этот ваш старик малахольный. Показал нам экран, на связи был. Молодец такой.
– Не может быть!
– Да он такой же пленник, как и мы все.
Я согласилась: такой же пленник. И попросила Лину купить мне билет на ближайший рейс домой. С этой землей случайных чисел меня больше ничего не связывало.
– Знаете, – сказала я диктатору неожиданно уважительно, – вы просто не выходите больше с ними на связь. Уже ничего не имеет значения.
– А как они там без меня справятся? – грустно спросил диктатор.
– Справятся, – сказала я.
И он со мной согласился. И я поняла: диктатор на самом деле уже давно не диктатор.
Губы, убивая памятью, будут ощущать единственный поцелуй всю жизнь. То есть – целую вечность. Говоря о поцелуях и холизме: если ты читаешь это от первого лица – постучи по стене один раз. Если как просто прилагательное – постучи два раза или вообще не стучи, вечность любит тишину.
19. Не бойся роторной жатки / Последний звонок
Обратно я летела тем же самолетом. Моя стюардесса подсела ко мне и доверительно поделилась, что они специально не полетели назад сразу же, погуляли по улицам, посидели в молодежном кофешопе, переночевали в помпезной пряничной гостинице для знаменитостей и президентов, чтобы дождаться, когда я отправлюсь домой. По ее словам, впрочем, я как-то подозрительно мало времени провела в местах, где родилась мама.
– Почти десять часов выдержала, – вдруг призналась я. – Плюс посетила резиденцию президента. Там очень сельскохозяйственно: курочки, павлины. И сам президент приятный такой, не страшный, обычный простой человек, к каждому туристу может выйти, пообщаться, найти какие-то слова подходящие. Простой человек из народа, а не чудовище.
– А вот ходят слухи, – заволновалась стюардесса. – Что он отсюда – ну, от нас – управляет страной в реальном мире. Что такие технологии там изобрели, что это возможно.
– Не, это слухи, – успокоила ее я. – Отсюда ничем и никак нельзя управлять. Мир неуправляем.
– Наверное, тяжело быть диктатором, – кивнула стюардесса.
– Очень тяжело, – подтвердила я. – Все время слышишь крики.
В аэропорту меня встречали с цветами и маленьким оркестром старушек с губными гармониками, который неведомо как организовал С. Оркестр исполнял старенькие песни юности С., который как произведение коллективной памяти и сам был несколько устаревшим: «Даффодиловы слезы», «Не бойся роторной жатки», «Гиперобъект», «Параноидальный андроид» (и я тут же вспомнила, что однажды и правда слышала эту песню в аэропорту и, чтобы поверить в это, четыре раза проехала вверх-вниз на эскалаторе, из которого она хлестала, как медленная рвота). Все были счастливы меня видеть. Муж снова (почему снова?) разрыдался – наверное, из чувства вины, ведь та рыжая гриппозница тоже притащилась и сверлила меня янтарными влюбленными глазами, как нажевавшаяся травы чужая временная кошка. Моя Лина впервые в послежизни по-настоящему расслабленно улыбалась, и даже привычно отстраненный А. смотрел на меня, как на подарок – словно я была не копией себя, но шоколадной коробкой нейрозомби с начинкой памяти всех, кого я оставила.
О внешней, событийной, нарративной стороне пребывания в диктаторе мне не обязательно было рассказывать, поскольку моя Лина следила за всем происходящим посредством связи с ошарашенным диктатором (выяснилось, что после смерти он, как венгерская мама Гарри Гудини, действительно выучил несколько языков). Он в благоговейном ужасе наблюдал за моими передвижениями на своем экране, куда происходящее передавалось из мини-дронов, сопровождающих каждый шаг действующего клона.
Возможно, я и видела их – кажется, они вылетали у меня из носа наподобие невидимых красных чайных мушек. Или это были просто капельки крови. В таком случае все происходящее снималось на висящие в воздухе капельки крови – что тоже не сильно отличается от правды.
– Я сказала ему: если ты что-нибудь с ней сделаешь, мы приедем за тобой джипси-табором и будем доставлять тебе невыносимые моральные страдания. Нейрозомби с собой привезем с песнями-плясками. Поселимся толпой в резиденции, а выгнать нас будет нелья. Нарядимся в фиолетовое, развесим всюду диско-шары. Он тебя осторожно на кушеточку перенес! – хохотала Лина, пока мы ехали из аэропорта домой. – Подушечку под голову положил! Лавандовую!
А я думала: я еду домой, какое счастье, я дома. И мне было стыдно за эту мысль, даже если это не мысль, даже если некому испытывать стыд. Пока я находилась в диктаторе, это все было настолько не дома, что весь окружающий мир доставлял боль. Возможно, он и есть такой на самом деле, весь состоящий из боли (чужой и своей, все смешано, где чья печень – не разобрать), давленого мягкого сырного крика, несоответствия сознания телу, несоответствия сигналов их интерпретации, несоответствия мира тому, как его упорядочивал и преобразовывал мозг.
– Оно все запаздывало! – восторженно рассказывала я о внутренней стороне пребывания диктатором. – Все сигналы расшифровывались с опозданием где-то на треть секунды. Как люди с этим живут, я не понимаю? Биомозг – медленная, печальная масса. Опять же – фильтрация. Он фильтрует, конечно, и связывает, но когда он не фильтрует и не связывает – это кошмар. Вообще, знаете, собакой быть намного менее больно – если можно так говорить, «намного менее больно», – чем человеком или диктатором. Собака воспринимает сразу все сигналы в их внеиерархической равнозначности, но ничего не интерпретирует. А мозг воспринимает где-то половину, интерпретирует половину от воспринятого, расставляет иерархически где-то половину из этого всего, и где-то одна пятая часть оставшегося содержания более-менее похожа на то, чем мир является. Но вообще-то мир совсем другой. Когда ты внутри предмета, ты более-менее еще имеешь представление о том, какой мир на самом деле. Ну, когда ты табло. Или собака. Или, наверное, камень. Изнутри человека же мир – это экзистенциальная боль, темная ночь души и бесконечная работа по просеиванию сигналов, которая всегда запаздывает на треть секунды.
– Что просеешь – то и пожнешь, – глубокомысленно заметил С.
– Все, что мы просеяли, пожнет кто-то другой, ты сам знаешь, – сказала я.
– Я, например, – горько пробормотал муж. – Снял урожайчик, а потом сказал, что ничего не помню. Слушай, я, наверное, не смогу с тобой жить после этого.
– То есть я с тобой могу, а ты со мной нет?! – возмутилась я.
– Мы вышли через диктатора в Мировую сеть, чтобы погуглить симптомы, – гадким голосом сказал А., словно передразнивая глупую фразу, которую я не сказала. – Симптомы Апокалипсиса.
Мы приехали к Лине и Лине домой, в лодочный домик. Нейробабка приготовила на удивление неплохой баклажановый ужин со слоистыми лазаньями и печеными тыквами по сложнейшему списку Лининых рецептов (нейробабка внезапно оказалась обучаемой; а может быть, коты были уверены, что бабка всегда выдает самую вкусную еду в мире, откуда и взялась бабкина обучаемость по крайней мере в кулинарном вопросе). Я почему-то не чувствовала усталости – наверное, усталость тела так и осталась в оставленном теле, как в пустой комнате отеля. Нейротавтология, реверс. Наоборот, ощущалась какая-то звенящая свежесть в руках и ногах – будто я съездила на курорт «все включено», только в моем случае это был курорт «все выключено»: нас выключают, и все вокруг тоже выключают. И никто не узнает, что в этом гробу нас фактически похоронили заживо.
