– Самое неприятное – то, что все мои действия и слова одновременно переживались и рефлексировались от первого лица из сознания этого несчастного человека, – рассказывала я. – Он все время орал.
– Да я же говорила, что он орать будет, – упрекнула меня моя Лина. – А ты не слушала.
– Я слушала, но это было не так, как ты говорила. Это как два сознания в одном теле, и ты можешь себя идентифицировать и с одним, и с другим, и как бы забываешься в этом крике. Заходишься в нем.
– Почти десять часов, – восхищенно сказала Лина. – Сила, власть, неизбывность.
– А еще меня узнал Слоник, – сказала я. – Несмотря на то что я была диктатором и внутри меня было еще одно сознание, и вообще этот Слоник не связан с собой двенадцатью тут среди нас, но он меня точно узнал, и это страннее всего.
– Да скоро все схлопнется нахрен потому что, – удовлетворенно сказала Лина.
Ей как будто не хотелось напрямую переводить разговор на то, что я должна была передать ей от нее настоящей – она накидалась тремя хлипкими бокалами малинового вина, ее щеки раскраснелись, она подхватывала мои шутки о том, каково это – быть десятичасовым самым долгоиграющим диктатором современности; но словно постоянно мысленно отворачивалась, зарываясь в мерцающий серебром кошачий лунный мех, когда мой взгляд затвердевал на ее лице немигающей гипсовой маской вопроса ну что, ну что теперь.
После того как муж в очередной раз полушутливо пробормотал, что, мол, не зря все-таки съездила (я тогда как раз рассказывала, каким теплым и родным, как круглый земной шарик, был грязный коровий бочок), я встала, подошла к моей Лине, сняла с ее колен кота, пересадила его на колени не моей Лине и, распушившись всем котом, всей его поверхностью сообщила:
– У нас очень мало времени.
«Нас скоро отключат, и нам нужно самим отключиться от них. У нас все это время была война за независимость». – Я мысленно погладила обеих Лин по голове этими фразами, панически катящими из меня, как бесконечный конвейер тьмы.
– Утром мы втроем едем в Комитет восстания мертвых, и ты там рассказываешь все, что услышала, – сказали Лины. – А сейчас иди выпей себе кота и возьми вина.
Выпив полбутылки кота, я вышла на крылечко лодочного домика. Следом за мной вышел муж. Казалось, что вокруг домика поднялась медленная и тягуче-зеленая река забвения из какой-то неприятной детской книги (причем ее читала не я) и мы с мужем сейчас вызовем зеленую лодочку-такси и поплывем туда, где нет ни речи, ни памяти, только любовь и насилие. А. во всем этом не присутствовал – я почему-то мысленно его избегала, наверное, чтобы он не отвлекал меня от моей основной задачи.
Муж сказал:
– Ну.
Я честно сказала:
– Я не знаю. Я правда не знаю.
– Я думал, есть какая-то информация, которую можно сказать только мне одному.
– Нет. – Я затрясла головой. – То ли он врал, то ли правда не знал, как так вышло.
– Пошли домой.
Когда мы одевались, А. гадким голосом спросил:
– Это стокгольмский синдром?
Я ничего не ответила и отвернулась.
– Она устала, – объяснил муж, чуть ли не впервые встав на мою сторону. – Ей надо поспать.
Но что-то у меня совсем не получилось поспать. В голове тоненько звенело, как будто я забрала с собой некоторую часть чужого крика в качестве памятного сувенира из путешествия. Я обернула голову подушкой, и она услужливо зашуршала полевой гречей сквозь призрачный гул моих давно не существующих артерий. Муж, будто бы прошедший босиком сто километров сквозь камышовый гречишный рай, откуда-то издалека вопросительно постучал по моему плечу костяшкой пальца.
– Не могу заснуть, – сказала я, разматывая километры подушки обратно. – Переживаю, как ты там добрался. Хотя не должна же.
– Это уже не я, – сказал муж. – И вообще, я тут подумал, чисто математически эта моя копия уже старше его на момент, когда он тебя убил. Мы разветвились, что ли. И я уже тебя не убил.
– Можно тебя поцеловать? – спросила я. – Или ты уже в отношениях?
– Это ты в отношениях, – сказал муж. – Я думал, поэтому у нас с тобой ничего и не может быть.
– Не поэтому, – сказала я и поцеловала его: кажется, это был единственный способ окончательно изгнать из себя диктатора.
* * *
На следующее утро мы с Линой, Линой и всей немногочисленной и сверхважной информацией, которой я предполагала спасти наш милый маленький мир, отправились в Комитет восстания мертвых. Выслушав меня, глава Комитета с минуту помолчал, потом выпил стакан воды, который стоял у него на подоконнике уже достаточно давно. Уже позже Лины сказали мне, что это был объективный стакан настоящей воды, потому и стоял давно, как ваза с цветами или кубок за марафон или спасение мира. Внутри главы Комитета, таким образом, тревожно заколыхалось некоторое количество реального мира, а также необъятный носитель информации – возможно, то, что я ему сообщила, оказалось для него таким огромным и неподъемным, что он интуитивно выбрал самый верный способ заглотить первый попавшийся носитель этой неподъемности.
Наверное, в реальном мире этот стакан кто-то кому-то не принес в старости.
– Мы все сделаем, – сказал он. – Как хорошо, что вещи позаботятся о нас там, где мы не можем позаботиться о них.
– Весь мир – это носитель информации, – подтвердила я. – И вся природа – тоже носитель информации. Вообще что угодно – носитель информации и одновременно сама информация. И вот на эту квантовую неопределенность вещей как информации и того, в чем она содержится, мы должны попробовать все это загрузить.
– Да, мы просто скачаем интернет для мертвых, – сказал он. – Даже не ищи нужные формулировки. Мы скачаем интернет для мертвых на кактус и яблочко. К чему сложности.
Через пару дней Лины сообщили мне: все готово. Завтра переводим все на самостоятельное энергообеспечение. Никого не предупреждаем, потому что все и так знают, что отключены от реального мира. Это как поменять источник энергии в поезде, который удачно подвис на очередном ночном полустаночке. Пассажиры не заметят, что вначале поезд мчал на топкой гари и подпрыгивающих гремучих дровах, а дальше покатит по водной глади электричества. Они и не должны ничего заметить: никто не должен страдать. И если ничего не получится, никто и не пострадает.
– Нам теперь очень нужны кластерные вещи, – сказали мне Лины. – Мы знаем, что у тебя есть письма. И прекрасно понимаем, что ты можешь отказаться. Более того: ты имеешь право. Просто мы хотим собрать некое максимальное предельное количество вещей, чтобы все прошло наверняка. Но ты можешь отказаться. Ты и так сделала достаточно. По сути, ты вообще сделала все.
– Письма мне нужны для другого, – в ужасе призналась я, фактически впервые по-настоящему озвучив что-то о том, для чего нужны мне письма.
