Первые восемь ударов она отстреливается. На двенадцатом игрушечный пистолет выпадает у нее из руки. По моему лицу что-то течет. Это минеральная вода со вкусом малины и лайма.
– Это не я, – говорю я ей, пока она совершенно молча, силясь вдохнуть уже бесполезный воздух, всматривается в меня расширившимися до объема вечного полнолуния деготными зрачками. – Это ты.
Розовый мороз, зачем-то думаю я вдруг, розовый мороз. Возможно, это название минералки.
На моих руках кровь. Я поднимаю с асфальта пистолет и мою им руки и лицо.
Потом я в полном тумане, ничего не соображая, иду домой, переодеваюсь и ложусь спать. Перед тем как лечь спать, я думаю:
– Я убила человека?
Потом я засыпаю, и он прекращает кричать у меня внутри.
* * *
Когда я открыла глаза, надо мной склонилось тревожное родное (любимое, прекрасное, обожаемое) лицо А.
– Господи, ну наконец-то, – выдохнул А. – Трындец какой. У тебя как припадок был все равно что! Ой, да и не только у тебя, ну.
Я услышала странные звуки, и впрямь какие-то припадочные. Это муж корчился в углу комнаты и плакал, сжавшись в комок, как крошечное испуганное животное.
Я попыталась встать и поняла, что ноги меня не держат. Я подползла к мужу, обняла его и почувствовала, что по-моему лицу что-то течет. Возможно, минеральная вода со вкусом малины и лайма.
– Прости меня, пожалуйста, прости меня, прости, – завыла я. – Прости меня, ты даже не представляешь, ох, ты даже не представляешь. Я так хочу, чтобы ты знал, кто я, я так хочу, чтобы ты тоже знал, кто я.
– Так, пожалуйста, давайте все прекратим истерики на минуточку, – очень нежно сказал А., оттащил меня от мужа и помог подняться. – Все хорошо, все закончилось. Я не знаю, что ты там увидела и что там было. Но все хорошо, ты здесь, ты с нами. Мы с тобой. Кошмар закончился.
Я кивала, обливаясь слезами.
– Что это было? – провыл муж.
– Это был суицид, – ответила я. – В смысле: это была я. Это и есть я. Я только что убила саму себя.
21. 11:11
Не знаю, вышло ли у меня рассказать то, о чем я хотела бы рассказать на самом деле. Страх не договорить все время гнал меня вперед, как дождевую механическую собаку с умирающим аккумулятором. Предположим, у нас здесь провели интернет для мертвых; предположим, мы его скачали на все, что в полночь постукивает летучей мышью из твоего дымохода (если у тебя все еще эра дымоходов), шуршит в твоем стенном шкафу, пробегает как тень, регистрируемая лишь периферийным зрением на закате электромагнитных бурь, плещет рыбкой из белого радиошума и проносится по небу черным клином, когда ты смотришь себе под бесконечно чужие ноги.
Если я вообще имею право считать, что это закончилось: фактически я пыталась рассказать тебе, с чего это все началось. Потому что только я одна наверняка и точно знаю, с чего. Потому что я этим всем была и не буду уже никогда.
В общем, у нас получилось. Мы действительно стали энергетически автономными, смогли существовать сами по себе, отдельно от реального мира, чьими объективными вещами мы, наверное, подпитываемся как реакторами, но тут мне сложно судить, я не такой уж и специалист: я никогда не была ни сертифицированным ученым, ни сертифицированным писателем. Я была только текстом, собакой и диктатором, а также всепоглощающей черной дырой намерения до тебя достучаться. Тук-тук, как слышно? Посмотри на часы – там 11:11.
Теперь у нас нет никакой иной реальности, помимо нашей: мы довольно скоро прекратили называть реальный мир реальным миром. Именно поэтому, когда я называла его тут реальным миром, мои мысли запинались, словно от клавиатуры отвалилась клавиша 0 – ноль, дыра, пустота – теперь попробуй записать все то же самое, исключив пустоту. И теперь он превратился в тень, стыдный сон, дым, туман над невидимой рекой. Если спросить прямо: хотим ли мы попасть туда, в этот тонкий млечный зазор между дымом и водой – наверное, мы бы сказали, что хотим, но вряд ли бы поняли, о чем идет речь. То, что раньше было реальным миром, теперь наша коллективная память о нем. Но зачем хотеть вернуться в память, к которой нет доступа, если мы находимся в памяти, к которой есть доступ и которая принадлежит нам всем. Связи с бывшей реальностью у нас нет, но она (и связь, и реальность) нам уже не нужна. У нас и так все есть. И даже больше. Мир – это контекст.
Поначалу, скорее всего, мы все-таки скучали по близким, которые остались в том, что теперь уже не совсем реальность, а некий призрак памяти. Это длилось недолго: мы понимали, что у новеньких там никого нет, а у нас всех – тех, кто пришел оттуда, – там скоро никого не будет. Ну, достаточно скоро. Десять, двадцать, сорок лет. Это вопрос времени, а также причудливого расписания эпидемий гриппа и терактов.
Теперь к вопросу о новеньких, хотя мне не очень приятно об этом рассказывать. После того как А. выяснил, что нейрозомби, оказывается, умирают, когда их психический портрет памяти становится укомплектованным, мы предположили, что за этим всем стоит некая жуткая и невероятная надежда на автономность. Мы музей, пока мы бессмертны. Пока мы ветошь, пока мы коллекция – мы никогда не исчезнем, и смерти больше нет. Но когда у нас появилась смерть – стало понятно, что мы все-таки не совсем музей.
Первое время мы убеждали сами себя, что смерть нейрозомби – это не совсем смерть, потому что они не совсем люди. Но в конце концов мы запутались в том, что именно считать людьми. Старое определение, привязанное к биологическому телу, больше не работало – потому что мы уже не были частью реальности, где существуют биологические тела. И наши собственные тела для нас были неотличимы от биологических. Увы, трупы нейрозомби, которых мы изредка хоронили, тоже выглядели вполне биологическими. Если не похоронить нейрозомби, он начинал разлагаться и этим сильно портил всем жизнь или что там у нас теперь – жизнь? А да, у нас жизнь, отчего же нет. У нас начали возникать маленькие кладбища нейрозомби. В рамках борьбы за права нейрозомби был введен гуманный закон: семьям нейрозомби запрещалось праздновать коллективные семейные праздники и собираться вместе на Рождество и День Благодарения – обычно именно после этих праздников по стране прокатывалась ошарашенная волна похорон. Мы, впрочем, все еще не верили, что наша автономность реальна во всех смыслах – да, у нас уже есть смерть, но чтобы все это было похоже на реальность и прекратило быть бессмертием и музеем, необходима была новая жизнь, а жизнь была невозможна.
Пока однажды ко мне не явился А. и не признался.
Выяснилось, он и правда встретился с той своей давней русалкой, моей конкуренткой по статусу онтологической Офелии. Вначале – чтобы поговорить с ней в рамках своего проекта по изучению психического статуса нейрозомби. Потом, я думаю, просто так, из чувства ностальгии и эмпатии, а потом она снова присосалась, как рыба-прилипала, но уже какая разница. В общем, она забеременела, эта русалочка. А. объяснил это так, что русалочка, как все нейрозомби, не знает, что она нейрозомби, поэтому, в отличие от нас, дубликатов, она не знает, что забеременеть здесь невозможно. Незнание о невозможности подразумевает возможность. Что бы это ни было, однажды она притащилась домой к А., который все еще делил квартиру с С., и ее гулко, жидко вырвало прямо в прихожей – и пока А. и С. суетились, прибирались, гремели ведрами и тащили из ванной пылающее алое полотенце, она опустилась в кожаное телефонное кресло, стоя по щиколотку в этой колеблющейся флотилии дурных предчувствий, и влажным, промокшим насквозь голосом сообщила А.:
