– А голос был его, деда был голос?
– Нет. Бабушка говорила, что другой голос. Чужой. Просто радиоголос. Вот как по радио тогда говорили. Тогда все одинаковыми голосами говорили. Время такое было.
Лина немножко подумала и отхлебнула ледяного (я это почувствовала) чаю из чашки с самым печальным, сгорбившимся над какой-то явно невеселой книжкой кроликом. Чай будто впитал весь мой ужас и стал горьким (мне обожгло рот, как будто это я сама отпила из сосуда коллективной тревоги нашей – мертвые после Слияния контекстов стали вынужденно эмпатичны, это такой побочный эффект воскрешения, если ты меня понимаешь, если только ты меня понимаешь). В комнате было чуть темно, в дальнем углу на подоконнике горела свечка с едким травяным, шалфейно-ромашковым запахом – видимо, я неосознанно активировала формат каминной вечеринки со страшными историями, забытый еще в детстве.
– Еще он с тостером играл, – уклончиво добавила Лина. – На хлебчике всякие похабные карикатуры выжигал.
– А с телевизором что было?
– Ничего такого. Зеленая точка просто была в углу экрана. Но если по телевизору показывали лысого мужчину, например, точка обязательно переползала в центр его лба и всегда была в центре лба. Как звезда. Шутка такая, наверное.
– Дедушка был лысый, что ли?
– Нет, почему. Не был, – ответила Лина. – Наоборот, косы носил до самой смерти, седые такие. Говорю же: шутил. Никакого смысла в этом не было. Просто развлекался. Если это и правда, скажем так, дедушка. Хотя, может, и не дедушка это был. В этом-то и трагедия: дедушка, не дедушка, что-нибудь еще – не важно, играли с техникой они всегда одинаково. Возможно, бабушка это и не могла перенести – полное отсутствие личных, значимых намеков, души, теплоты, связи. Бессмысленные отвлекающие знаки. Вот мы что-то похожее делали, нет? Реальность на нас как-то наркотически действовала, да?
– В общем-то да. Даже если предположить, что это не был дедушка, а черт знает что. Все равно, когда у нас получилось проникнуть в домашнюю технику, мы бессознательно – хотя это дико звучит в нашей ситуации – стали хаотично и ликующе подавать бессмысленные знаки. Играть. А потом нас изгнали из умных домов. Из кофемашин, посудомоек, домашних кинотеатров, систем освещения и пожарного оповещения. Без нас это были умные дома, а с нами на время стали… ну, глупые, что ли.
– Именно. Глупый дом, – сказала Лина. – Мы про это и хотим делать конференцию и книжку – о том, что, ненадолго прорвавшись в реальный мир, мы ничего не захотели в нем изменить. Просто временно превратили умные дома в глупые. И не было ничего прекраснее, правда же?
– Правда, – ответила я, вспомнив, как легко мне шагалось собакой по разрушенным лесным мостам, усыпанным терпкой, мокрой, давленой осенней ягодой, – хотя что знала чертова жестяная собака об этой удушливой, разъедающей подъязычие тленной терпкости ноября?
– Тут вот в чем дело, – сказала Лина, аккуратно, но с некоторой обидой затушив щипком заостренных бледных пальцев мою ромашечную, шалфеевую, еловую свечу (видимо, ей не очень понравился навязанный мной формат разговора: ей хотелось некоторой научности, а не эстетики детских посиделок у трепещущего костра). – Лично мне кажется, что это все происходит так циклично по одной и той же причине. Разочарование. Никто никого никуда не пересаживает, понимаете? Хотя раньше человечество как будто бы на это рассчитывало – даже по книгам заметно, по фильмам. Сколько их было! Создание дубликатов стало возможным благодаря одному-единственному неотменимому условию – пересадка невозможна. Скопировать разум – можно. Модифицировать разум и пересадить его в другое тело, полутело, биообъект, технообъект – нельзя. Вот что важно. Оказалось, весь этот массивный культурный продукт про пересадку разума, обмен телами, живое человеческое сознание внутри биоклона или робота – ложь. Это невозможно и всегда было невозможным. Представьте: в один момент отменился целый пласт культуры – книги, фильмы, сериалы. Все они стали как будто жалкими, стыдными, неправдоподобными: как мы не могли предугадать, предположить неосуществимость полной пересадки? Почему рассматривали пересадку как что-то само собой разумеющееся? Вот, кстати, интересно: Конан Дойла с его парапсихическими и мистическими выкладками про мировой эфир читать не стыдно, а про пересадку разумов – стыдно. Все потому, что это стало невозможным даже не столько технически, сколько с точки зрения гуманизма и этики: твоя память о тебе, биологическая память нейронов – это и есть память о тебе как теле. Она слишком отчетлива и конкретна, чтобы ее получилось разместить в любом другом материальном объекте, биологическом или нет, не важно.
– При этом виртуальная реальность все же моделирует тело, – отметила я, вспомнив, как мы любили с мужем резаться в «Залив Свиней» перед сном теми нежными, бывшими, отшумевшими вечерами при настоящих еловых свечах, тихими восковыми грушами тающих на чугунной глади камина.
– Но в режиме игры или обучения – и только с живыми людьми! И потом, виртуальная реальность – это как раз выход за пределы тела. Тоже игра, в общем. Перенести живое сознание в нематериальное тело – это не проблема. Проблема – это перенести мертвое сознание в материальное тело. Мы даже пока не знаем точно, запрещено ли это, потому что технически невозможно, или технически невозможно, потому что запрещено. Да, иногда живое сознание помещают в материальное, нечеловеческое тело – это как с переобучением на киборгов. Но это только у военных, не у обычных людей. Ну и там правда переобучение: человеку странно и страшно пребывать в теле, которое не соответствует его памяти о теле.
– Странно – не то слово; это как тяжелый наркотик, между прочим, – деликатно сообщила я, вспомнив, какая меня накрыла эйфория внутри собаки. Видимо, этому суждено остаться моим самым ярким посмертным воспоминанием – даже более ярким, чем новость о том, что меня убили. Убили и убили, чего уж. Зато как шуршала собака осенними листьями в оттаивающем льдистом утреннем лесу!
– А наркотики запрещены. Видимо, в этом дело. Думаю, когда мы устроили этот парад взбесившихся микроволновок и хорового пения бабушек из музыкальных кофемашин, мы в том числе протестовали против Невозможности влияния.
Невозможность влияния, напомню, была главным законом и условием активации дубликата; мы все подписывали такой документ перед копированием – мол, ознакомлены, возмущаться не будем, все в порядке. Каким-то образом (вполне очевидным) этот закон был связан с невозможностью пересадки разума в объекты реального мира – иначе мертвый бы автоматически мог физически влиять на мир. Пусть и просто месить мшистые поверхности ноябрьского леса в виде механической собаки. Раздавил гроздь горькой рябины – уже влияние: какой-нибудь мелкий рябчик останется без ужина. И правда, получалось так, что каждый умерший, согласившийся на копирование, сдавался в архив; после смерти влиять на события в реальном мире могли лишь те, кто и при жизни активно влиял, – сертифицированные писатели и ученые.
– Точно, – ответила я. – Видимо, мы боролись именно с этой штукой. Да, мы подписывали документ о том, что согласны. Да, мы этот документ и разработали, чтобы мертвые нам не мешали. Но теперь-то мертвые – это мы. И наши права ущемляют.
