Да, человек – это целый мир; но целого мира оказалось мало. Выяснилось, что долгожданное «если бы ты был здесь» все-таки не работает.
Мертвые обижались, что привыкшие к их цифровому воскрешению близкие начинают понемногу отвлекаться, уходить в реальную жизнь, отпускать. Практика отпускания, прописанная в последней версии человечества как антропологический императив, к сожалению, в такой ситуации выглядела предательством. И воспринималась так же. Вдовцы женились и переставали отвечать на звонки дубликата любимой умершей супруги. Дети устраивали матерям истерики, когда те потрясали перед окошками коммуникаторов свежими, как пирожки, детьми с сознательными вишенками глаз: эти-то слюнявые мерзавцы до ста лет доживут! Этих не сшибет чугунный грузовик на повороте – доглядят, досмотрят, драгоценная копия так и останется неактивированной! Цифровой ребенок-дубликат, конечно, тоже свой, родной и лучший в мире, но как его обнять?
Объятия запрещены; сенсорные костюмы, антропоморфные роботы, шлемы виртуальной реальности – в контракте прописано, что такого рода воздействие также невозможно. Воздействовать можно только информационным и цифровым, а не сенсорным и физическим образом. Биопривилегии – единственное, что отличало живых от мертвых. Мертвые бестелесны, а телесность – это жизнь. Должен же быть какой-то водораздел между миром живых и миром мертвых.
Выключить дуру бабку, которая постоянно во все вмешивается и лезет? Запретить копировать детей? (Позже действительно запретили.) Деактивировать дубликат, приостановить его старческое брюзжание? Этически это запрещено и приравнивается к убийству. Вы сами подписались на включение бабки, когда вам пришел запрос добавить мертвого человека в друзья. Вы хорошо подумали перед тем, как добавлять мертвого человека в друзья?
Видимо, из-за этого все так вышло. Из-за одиночества мертвых. Через пять лет после запуска программы копирования случилась наша первая революция: живые люди вышли на улицы бороться за права своих мертвых близких. Никто не должен страдать, и даже после смерти человек не должен быть один (даже если этот человек – ваша точная копия, не совсем человек и вы сами этого захотели).
На тот момент мертвых в интернете для мертвых было несколько десятков тысяч, и все маялись одиночеством. С опцией добровольного исчезновения, конечно, пытались работать, но вышло так, что никто из воскресших не хотел исчезать. Хотели бы – не делали бы дубликат.
Борьба за права мертвых шла полным ходом, даже опередив неолиберальные битвы за права стандартного комплекта меньшинств (подставьте сюда список актуальных в вашей реальности меньшинств, к которым вы себя причисляете или ради которых толкались в уличном параде, подставляясь под полицейские дубинки). И глобальное правительство сдалось: подписало разрешение на слияние контекстов. Камеры-одиночки объединились (cells interlinked within и далее по памяти), и наконец-то забил бледный фонтан сингулярности.
Победа! Все снова выбежали на улицы, теперь уже с шампанским. Это действительно была революция. Коллективная память всех мертвых стала единым контекстом.
До этого мир мертвых выглядел, если честно, уныло. Скажем, вот вы отправились на ежегодное копирование, а потом, допустим, новый штамм муравьиного гриппа (почти все болезни нам удалось победить, кроме гриппа, но это вы и так предполагали) или очередной теракт (это происходило все чаще), и через какое-то время вашу копию активируют. По умолчанию минимум сорок дней, если вы не выберете любой срок позже (культурная традиция, чтобы все отгоревали, иначе мертвый вмешивается в похороны, дает рекомендации, как хоронить, какую музыку включать, стрим опять же устроить – все рыдают, а он смотрит и радуется, невозможно!).
Вы встаете с кресла, идете домой, а там никого. Пустой город. Весь мир – бэкап вашего мозга. Общаться можно только через сеть и только с теми, кого вы выбрали, подписывая договор. Чем вы думали, когда его подписывали? Нигде никого нет. Да, иногда мелькают какие-то тени на периферии того, что ваш восстановленный мозг принимает за зрение. Но с ними не поговоришь.
Да, вы можете попробовать бороться с одиночеством с помощью искусства, передавая его через доверенных лиц. Упрашивать родственников вывешивать бесконечные гирлянды ваших первых робких стихов на какие-то сайты, организовывать выставки. У нас со временем, кстати, даже появилась новая разновидность арт-брюта, творчество несертифицированных мертвых художников. Но все равно мертвым было скучно. Некоторые особенно активные ребята, отправляясь на копирование, указывали в договоре всех своих друзей в соцсетях, но, к сожалению, рано или поздно мы все теряем дружеский интерес к человеку, с которым нельзя выпить. Или не теряем? Ты меня все еще слышишь? Ты еще здесь?
После разрешения на слияние контекстов бэкапы всех дубликатов объединились. Возможно, там, куда я направляю вектор этой сбивчивой объяснительной метазаписки, это могло бы быть похоже на то, как подгружаются стыками и швами куски карт Google Street View. Свернул на соседнюю улицу – а там уже апрель.
Каждый из мертвых помнил о мире что-то свое – и после объединения бэкапов мир мертвых стал ярким, похожим на настоящий. Мертвые наконец-то смогли видеть друг друга, встречаться, знакомиться, ходить в кафе, выпивать опять же (достаточно пары умерших от последствий алкоголизма дубликатов, которых предала их же – нет, не их же, чужая, бесконечно чужая третья по счету пересаженная – печень, чтобы их бэкапы позволили всем в радиусе ста километров беспрепятственно посещать любые бары!), открывать собственные мертвые издательства (пусть живые со всеми их бесконечными биопривилегиями только попробовали бы там напечататься!), путешествовать, исследовать города, в которых не были раньше (да, пусть эти города – чья-то коллективная память, но разве обычные города – это не коллективная память?). Образовались социальная сеть для мертвых, интернет для мертвых, трансконтинентальные перелеты, круизные лайнеры; чем больше людей умирало и активировалось в мире мертвых, тем скорей восстанавливался и проявлялся мир как он есть – прозрачный, свежий, сияющий, будто только-только после дождя. Чистый поднебесный город, новый Иерусалим – правда, я не очень помню, знакома ли тебе эта метафора. Или это не метафора? Разве мир, состоящий исключительно из совместной памяти тех, кто его населяет, не есть то самое, о чем написано в этой книге?
И в этом мире всем правили память и любовь. Началось то, чего все боялись: мертвые стали встречаться с мертвыми и влюбляться в них. Живые стали ревновать к мертвым. Некоторым живым было неприятно, что их мертвым интереснее с другими мертвыми, они начали являться со скандалами к родственникам других мертвых. Вдова из Техаса застрелила вдовца из Кентукки за то, что дубликат ее умершего мужа стал жить с дубликатом его умершей жены (скрывали, конечно! но он однажды перепутал окошки чата!). Вдовец из Новосибирска разыскивает могилу любовника своей мертвой супруги опять же в Кентукки, потому что почему бы не выйти замуж за иностранца и не уехать за границу, пусть и после смерти. И почему бы тогда не скататься живому обманутому человеку в Кентукки и не плюнуть на могилу разлучника. Сложно понять, с какой целью. Но зачем-то все-таки нужны могилы, пускай бы и для такой разновидности утешения.
