Мы умеем совершать только те чудеса, которые уже совершали. Приумножение чудес невозможно: жизнь закончилась. После смерти чудес не бывает.
Я никого не встречу у костра, сколько бы раз ни проходила мимо. Я не боюсь плохой освещенности. Я не боюсь падающих веток. Я боюсь находиться с мужем вдвоем, потому что он меня убил. Мне его жалко, как всегда бывает жалко человека, который убил, но я его боюсь. Точнее, боюсь разговоров с ним. Поэтому я стараюсь пореже бывать дома. Вместо этого исследую границы реальности: после того как мне (нам всем) стало не с кем переписываться, наша реальность – в том числе и по этой причине – стала намного более осязаемой и разнообразной (потому что мы украли себе с десяток миллионов компаньонов – к счастью, не больше; важно, чтобы они числом не превысили нас, ведь это опасно, нас должно быть больше, нас должно быть больше). Да, обновленный детальный мир оказался довольно печальным местом – но не намного печальнее реального. С другой стороны, похищенные не были рады своей активации – они всё пытались выкатить нам претензии по поводу своих прав, но что мы могли сделать для восстановления гуманности? Деактивировать их? Им бы этого не хотелось, ведь они уверены, что это они и есть. Классическое «мы не просили нас рожать» – да, мы поступили неэтично, но поступали ли этично они сами, соглашаясь на создание своего дубликата, который будет ощущать себя живым полноценным болящим человеком в этом непременном, обязательном небытии? Ты в любом случае умрешь, так что непрошеное рождение в нашем сумрачном музейном лесу – просто вопрос времени. Ты попал на вечеринку чуть раньше, осваивайся, пойдем, покажу, где здесь бар.
Мой личный бар (беленькое, бледненькое, холодненькое) – кладбище домашних животных – находится в лесопарке всегда; но в этом невнятном «всегда» кладбище было вполне свежим и выглядело нелегальным: видимо, там хоронили своих зверьков те, у кого не хватало денег на нормальные зверьковые кладбища и тем более новые световые захоронения, а отдавать любимца в муниципальный звериный крематорий для смешивания с коллективным пеплом, всеобщим бессмысленным горем – казалось кощунством. Хомячок Жора («Прости, не уберегли»), хаски Лайка (тьма поглотила буквы), Лиза Лизард («Навещай нас иногда, пока мы сами по эту сторону» – но как они узнавали навещавшую их Лизу, как отличали ее от других ящериц, наверняка заполонивших дом?), карликовый черный пудель с подозрительно неподходящим именем Ретт («Интеллект, благородство, любовь» – в карликовом пуделе, вы что? Я отлично знала, что такое карликовый пудель, – одно время у мамы жила эта машина смерти, идеально наловчившаяся компостировать мне пальцы, пробивая их, будто кровавые талончики на автобус, который идет в Долину Ненависти В Адрес Карликовых Пуделей, и билет в одну сторону – выбраться из этой долины невозможно, все). Я прекрасно знаю: в могилках нет никаких зверей. С другой стороны (не слишком ли много у всего сторон?), если я попробую что-нибудь раскопать, я запросто могу добыть горсть скорбных милых и мягких косточек, похожих на ириски (да, я раскапывала). Видимо, из-за того, что тогда в детстве я раскопала ласточку, которую за месяц до этого сама же и похоронила за домом: хотела показать ее подружке, которая пропустила сверхценные для всякого ребенка влажные птичьи похороны из-за ненавистной поездки в летний лагерь – эксгумация предъявила ей не ласточку уже, но коричнево-шоколадную текучую карамель с редкими, почти незаметными, паутинчатыми перышками, полностью, как жидкий сургуч, заполнившую целлофановый пакетик – именно туда я упаковывала птичку, как в прозрачный пластиковый гробик. Не вышло ничего сохранить, птичка после смерти таки куда-то упорхнула, оставив вместо себя коричневую кашку. Возможно, если бы мы ее съели, мы бы тоже превратились в птичек.
С обычными кладбищами так не выйдет: у меня не было опыта раскапывания человеческой могилы. Получить этот опыт здесь можно, но сложно – я не уверена, что неподалеку умирал профессиональный раскапыватель могил. Я вспомнила, что когда-то была на большой выставке, посвященной некрополисту Москвину – тридцать-сорок лет назад был такой сумасшедший пожилой ученый, изучавший эстетику захоронений. Насколько я помню, он даже издавал газету «Некрополь» и журнал «Кельтский рассвет». В какой-то момент жизни он начал раскапывать могилы, похищать оттуда девочек или девушек-подростков и делать из них кукол – довольно специфичным способом (кажется, это было что-то среднее между мумификацией, обычным ремеслом кукольника и, как потом удалось убедить кураторов, искусством в духе Йозефа Бойса). Он наряжал кукол в платья, украшал их гремучими водяными нитями жемчуга и коралла, смотрел с ними телевизор по вечерам на длинном кожаном диване. У него были десятки этих кукол-девочек, хранил он их в отдельной комнате, вероятно, у каждой была своя маленькая кроватка. Выглядели они причудливо, тревожно и не очень напоминали девочек, которыми были, и вообще людей: фактически это тоже была коричневая карамель, завернутая в пластик, но восстановленная, воскрешенная при помощи любви – в форме человека или призрачной памяти о нем. Москвин, когда его уже судили (его родители жили с ним вместе и иногда видели кукол, но не думали, что в этом всем брезжит и зияет патология, обычное дело, вдруг у всех сейчас дома странные безлицые куклы с коричневыми ледяными щеками, укутанными в пуховые платки), объяснял: мертвым одиноко! Мертвым невыносимо одиноко! Он просто хотел немного уменьшить степень их одиночества – полностью утолить одиночество мертвых нереально или даже неэтично (одиночество мертвых неутоляемо, я это отлично знаю), но сделать его выносимее – можно, и именно этим он и занимался во имя любви, конечно же, во имя любви.
Я полюбила бегать через кладбища на закате: я надеваю кроссовки и начинаю методичные мемориальные пробежки, как будто постоянно делала это в реальной жизни (в реальной жизни у меня не получалось – кололо в боку чуть что, и рот наполнялся железным привкусом сырой печенки). Я тоже занимаюсь этим во имя любви. Я помню, где находятся все кладбища нашего города: золотые и серебряные, знакомые и малознакомые. Мое любимое – переходящее в лесопарк, с конфуцианским крематорием (он все время приятно дымит по вечерам сквозь коралловую листву – может быть, в нем жгут листья?) и прудом с холодными хмурыми карпами, зеркалящими осеннее золото. Я сажусь на мостик, чтобы отдышаться, снимаю кроссовки, опускаю ноги в ледяную воду. Холодно. Холодно. Холодно. Память моего тела конструирует идеальный холод, который цифровые дубликаты моих нейронов старательно отправляют в цифровую копию речевого центра моего мозга, чтобы мое пылающее огнем живое сердце затряслось и дернулось, пока я кричу: стоп! стоп! прекратите, мать вашу! маленькие ублюдки, да остановитесь же!
Рыбы грызут мне пальцы. Видимо, какие-то туристы неправильно запомнили рыбок, и теперь это – всякие разные существа специфической функциональности, а не просто зеркальные карпы. Я открываю рот и выплевываю в воду кусок сырой печенки – извините, я не захватила с собой батон, мне теперь трудно дается батон.
Рыба как плод воображения, рыба как плод в целом – если я попробую схватить рыбью спинку пальцами, они сомкнутся вокруг чего-то железного и мелочного, как лживая монетка. Выхватить и унести под пальто, пытаясь согреть, к себе домой, не получится – я знаю, как гибко они пляшут на воздушной сковородке небытия.
