«Я могу добыть кота, ктика, – писала я сообщения в Комитет восстания мертвых, в строке темы указывая одно-единственное: «Лина». – Что ты про это думаешь? У меня есть возможность достать ктика. Поможешь ли ты мне снова попасть в собаку, голосовую консьержку, кроткую кофемолку, если я принесу тебе кота? Кот лучше, чем радио, ты это сама знаешь. Кот – это и есть белый шум».
Возможно, я писала эти сообщения мысленно, потому что ответа не получала. Я так привыкла не получать ниоткуда ответов (дубликат, дублирующий свои опасения, не должен казаться тебе симптомом, заиканием, речевой незавершенностью, хотя он в целом и есть не жизнь, но заикание), что задним числом помечала все свои неотвеченные письма как мысленные, несуществующие. Такие же мысленные и несуществующие, как все, что нас окружает.
Аукцион тревожил мужа именно что мысленностью, условностью. Он отказывался принимать все эти правила.
– Я понимаю: вот копия, вот ее контекст. Вот еще копия, вот ее контекст. Все объединяется – контекст общий, сознание индивидуальное. А вот вещь. Какая, к чертям, вещь? Куда ее отнести?
– Допустим, кто-то их создал отдельно, специально, такие точные цифровые копии вещей, и загрузил в интернет для мертвых, – озвучила я одну из официальных, но неубедительных версий возникновения объективных вещей. – Может, кто-то хотел сделать нам приятное. Вот и получается, что вещи и не контекстуальны, и не индивидуальны.
– Нет, это не то, – отвечал муж. – Я читал в нормальном интернете, когда про вещи только начали писать. Они как-то сами, мать их, появились, эти вещи, самозародились. Их даже нельзя вычленить как цельные блоки информации – это такие куски, фрагменты, все в разных местах, но как ДНК или голограмма. Что-то вроде квантовой запутанности: эти куски слипаются только друг с другом, как бы далеко они друг от друга ни находились. И слипаются в вещь, которая одинакова и объективна для любого дубликата, который ее воспринимает. Это странно, и это какой-то, блин, демонизм.
– Никакого демонизма, – бормотала я, выглядывая в задних рядах призрачного А. и его умозрительную новую подружку.
Иногда, впрочем, и правда в качестве лотов проявлялись довольно странные штуки. Кто-то принес, например, горошек в банке, консервы – древние, венгерские, сине-белые. Мне стало очень не по себе, как будто в зал внесли гроб.
– В банке смерть, – обреченно сказал муж, будто прочитав мои мысли.
– Что ты знаешь о смерти? – возмутилась я.
– Я окружен мертвецами.
Мне нечего было ответить. К тому же потом кто-то притащил яблоко – настоящее яблоко! Аукционный ведущий был озадачен, с оторопью пробормотал «о, вот и яблоко» (и потом поправил себя: блко, это блко), у него дрожали руки, и яблоко рябило, мерцало как медовый розовощекий шум. Кто-то хочет себе блко? Компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» раз, компакт-диск с альбомом «Nirvana» «Bleach» два, стоп, ремешок от часов. Ремешок от часов раз.
Ремешок от часов уже почти пробил три, которые никогда не пробьют его фантомные часы, когда рядом с нами кто-то засмеялся: кому теперь нужен компакт-диск, на чем его слушать? Это вещь, поправил говорящего женский голос, это же вещь, зачем ее слушать, кто сейчас слушает вещи, вещами владеют.
– Давай купим яблоко, – вдруг прошептал муж с интересом, – смотри, оно настоящее, от него такое тепло исходит.
– На самом деле это не яблоко, – деликатно ответила я и тут же подумала: деликатно, почему я ответила деликатно, ответила ли я деликатно или это лишь способ сообщить тебе о том, что я все контролирую так же ловко, как я контролирую речевой процесс, бойко катящий по рельсам автоматизма?
– Мне нравится яблоко. – Муж, кажется, меня не услышал или я произнесла это мысленно. – Давай возьмем. Тут вот какая проблема. Я думаю, что я его съем и вся эта херня исчезнет. И я тоже исчезну. И все. Давай возьмем яблоко.
– Да, давай возьмем яблоко, милый мой, – сказала я. – Но я не буду продавать кольцо.
– Это кольцо А., – сказал муж. – Он тебе его подарил.
– И что?
Муж страдальчески замолчал.
– Кольцо – это наш пропуск, – прошипела я.
На входе действительно у всех проверяли вещи-пропуска. Поскольку муж не считался за полноценного дубликата, он мог проходить по моему пропуску как жалкий дериватив. Те, кого помнят на аукцион допускались только в качестве оценщиков, по контракту; плюс еще пара работала вместе с охранником, стояли на входе: перед ними проводят пропусками – если задергался, задрожал, то вещь настоящая, проходите. Муж знал, что я ничего не собиралась покупать и смиренно ожидала мою старуху-оценщицу.
Обычно в клетке для оценщиков сидели какие-то скучные нейрозомби: нимфеточные фарфоровые девочки с бледными жиденькими волосиками (чьи-то школьные любови?), ангелоподобные юноши, заставившие меня вспомнить слово «волоокий» и тут же забыть (что это за слово? славянская фамилия? связана ли она с быком шальным?), но хмурой бабки моей там не было. Чтобы точно убедиться в объективности лотов, аукционисты передавали через решетку вещи на оценку – нейрозомби плакали и словно слепли от невидимого сияния вещей, хватались, бились о прутья, как будто к клетке вдруг ловко подключили ночное электричество другой, публичной разновидности смерти. В этот раз в оценщицах оказалась опрятная старушка-василек – эту наверняка запомнила ватага мертвых бывших внучков и явно приютила, увнуковила, устарушковила для этих вот утренних лучистых оладушек, как в забытом – но не забытом, как выяснилось! – детстве. Ее глубоко ранил – если можно так говорить, она же зомби – венгерский горошек. Обнимала его, гладила, колыхала, как младенца, еле отобрали. Тут уже, конечно, лот горошек возрос в цене, за него сразу по три вещи стали предлагать, хотя я бы и бесплатно этот горошек не взяла, это хуже, чем урну с собственным прахом купить и потащить домой, в тепло, расцветать и пробиваться сквозь жесть и ржавь хрупким усиком.
– Меня сейчас стошнит, – уверенно сказал муж, когда горошек, залитый слезами, наконец-то отобрали.
Этот душераздирающий момент – отъем вещи у страдающего нейрозомби, верификация подлинности лишением – по сути, является тем, для чего мы и ходим на аукционы. Ради этой драмы, возможности искренне посочувствовать чужой боли, которая на самом деле не боль (никому не должно быть больно). Нейрозомби не чувствуют, их не существует, у них нет сознания – они ведут себя так, как ведут себя те, кому больно. И в определенном смысле все ходят смотреть именно на них, как в кино (некоторые даже одалживают у знакомых незначительные вещицы, чтобы сходить на аукцион и посмотреть на рыдающих ангелов – на этих воздушных, бездушных и призрачных акробатов небытия, пляшущих под оркестр рвущихся паутинок).
Настоящее кино так не действует. Вообще ничего, если честно, так не действует.
Я, как правило, смотрю на слезы и ничего не чувствую. Может быть, от переживаний – но переживала ли я? – я стала бесчувственной. Правда, на сцене с горошком у меня задрожала челюсть, заходила туда-сюда, как смазанная и расшатанная старая деталь: я поняла, что скучаю по маме. Тем не менее то, что подошло к моему горлу и легонько толкнуло изнутри – как рукой толкаешь вечернего сонного неповоротливого ежа, – вряд ли было слезами; я думаю, что это было содержимое банки, что бы ни было на самом деле в чертовой банке.
