И показывает яблоко всем. Видите?
Да, все ради этого ходят.
Яблоко отнимают, бабка плачет.
– Они все так делают, – смеется кто-то в зале нервным смехом.
– Все яблоки сгнили мои, все, – тихо говорит бабка. – А это хорошее.
Девушка лет двадцати семи с рыжими седыми волосами – интересно, она настоящий дубликат или похищенный? – выменивает кота и яблоко на синюю бутылку, синюю раму и бодрый кактус (я снова вспоминаю ежа, и мне нестерпимо хочется лизнуть кактус). Лина забирает кактус и бутылку, проходит мимо меня и даже не замечает.
Такое иногда бывает в театре или филармонии – когда мимо тебя по залу проходит любимый актер или исполнитель, и ты мысленно кричишь: вот же я, посмотри. А он проносится, как ветер, в метре от тебя и ничего не чувствует: односторонний факт близости.
Я протиснулась сквозь толпу прямо к бабке. Охранники попросили меня отойти подальше – с работающими нейрозомби-оценщиками общаться было запрещено, их эскортируют домой или в гостиницу в строжайшем секрете.
Но мне уже нечего было терять: я боялась, что и бабка меня не узнает. Кружа вокруг охранников, учтиво подталкивающих меня к выходу, я махала бабке рукой.
– Эй, – бормотала я. – Эй, ну посмотри же, глянь на меня. Я знаю, что это твой кот был. Я помогу тебе его вернуть. Вместе будем работать. Ну? Слышишь?
Но это все смотрелось не очень убедительно – намерение мое все еще пылало, а вот смысл растаял. Получилось, что мне был нужен не кот, а какого-то рода информация.
Бабку уводили, как Ли Харви Освальда или Марка Чепмена, она смотрела на меня сквозь зубы, именно так. Хотя я была единственной в этом зале, знающей наверняка и точно, что зубов у нее почти не осталось: шестеро коренных да двое шатких на передовой. Мои пальцы не забудут твои зубы. Ты только что застрелила Джона Леннона, бабка.
Мужа я нашла в холле, он стоял около рыжей девушки, которая поставила на пол переноску и смотрела на него, наклонив голову, как умное тихое животное.
– Можно я только откушу, – говорил он. – Один раз. Пожалуйста.
– Нет, – повторяла она. – Пожалуйста. Давайте про другое что-нибудь поболтаем. Хотите, я расскажу про кактус? Дикая история! Я так рада, что от него избавилась.
– Я просто откушу, и все.
– Нет, это невозможно.
– Я один раз откушу, и все. Умоляю.
– Ну что вы такое говорите.
Я подошла, взяла его за руку.
– Пойдем.
Видимо, я уже не так сильно хотела, чтобы он кого-нибудь себе нашел и отвлекся.
– Мау, – сказал кот из переноски.
Мне было безразлично. Я ничего не чувствовала. Ничего не складывалось в цельную картину.
Мы пошли домой. По дороге заглянули в «наш» магазин на райончике, купили курицу, яблоки и картофель; из яблок я приготовила соус к картофельным блинчикам, курица запеклась в духовке и стала похожей на торт из сахарного тростника и труп в лесу. Было понятно, что это не то.
– Давай погуляем, – сказал муж после ужина. – Можем пойти туда, где ты котика видела. Ты же хотела показать мне.
Мы шли по пустырю, светила луна.
– Я тебе вот что хотел сказать: это коты, – наконец-то перестал молчать муж. – Я все понял. Это коты помнят бабку. Она – Та, Кого Помнят Ктки. Поэтому она такая странная. А коты – настоящие. Видимо, кто-то тайком пытался копировать животных, в порядке эксперимента, хотя это запрещено. Наверное, скопировал одного и того же кота много раз. А потом, когда похищали дубликатов, случайно стащили эти копии кота. И они-то и помнят бабку. Вот она их и обслуживает, как Элиза братьев-лебедей, рубашечки им шьет. Вне котов бабки нет, поэтому она помнит и понимает только все, связанное с котами.
Я молчала.
– Не благодари, – сказал муж, – На самом деле, по-моему, я такое где-то прочитал. Или в сериале каком-то было.
– Это ад, – наконец-то сказала я. – Я не хотела говорить, но теперь скажу.
– Ты о чем?
– Все происходящее – это твой персональный ад. Ничего этого нет. Ничего не существует. Все, что происходит со мной, с тобой, со всеми нами, все это жуткое хождение по кругу – это ты в аду, и все, что тебя там окружает. Это за то, что ты меня убил. А я как призрак за тобой хожу. И это будет длиться вечность. И никогда не закончится.
– Перестань, – попросил муж. – Не надо про ад. Не может ради меня одного возникнуть в качестве наказания такая сложная система.
– Бог велик, – ответила я. – Еще как может. Еще и не такое может. Он же алгоритм, ты что, не знаешь? И вот сколько людей в аду находится, столько таких отдельных миров. Твой ад так велик и огромен, что существует сразу во всех направлениях в будущее и прошлое и населен существами и сущностями, имеющими сознание, и все они – часть твоего ада и его порождения. Я часть твоего ада. Бабка – часть твоего ада. Эта рыжая дура – часть твоего ада, сидит сейчас с котей на диванчике и переименовывает его из Слоника обратно в Бафомета. И все мы страдаем. Это же твой ад – из-за тебя страдаем. И ты страдаешь, потому что ты в ответе за это все. И это никогда не закончится.
И тут муж заплакал. Я никогда не видела, чтобы он плакал раньше. Может быть, он этого никогда не делал.
– Черт, – испугалась я. – Да я шутила же. Была уверена, что это смешно. Ты что.
И он плакал, и плакал, и никак не мог остановиться, и я поняла: это действительно никогда не закончится.
И выбежала из леса бабка, и оттолкнула меня неожиданно сильной рукой, и начала слизывать с его лица слезы.
– Стой! Стой! – заорала я, поднимаясь с охапки листьев. – Стой, дрянь! Куда?
И быстро вынула из кармана флакончик для контактных линз, который у меня всегда почему-то был с собой – видимо, для такого случая.
9. Волк и семеро котят
Пропитанная слезами салфетка – далеко не лучшая вещь, далеко не вообще вещь: что делают слезы с бумагой, когда бумаги не существует? Когда меня не существует, нас с тобой не существует, а существуют лишь твои слезы? Я вытерла футлярчик для линз, заполненный слезами, тоненькой носовой папиросной салфеткой и теперь не понимала, выбрасывать ли ее, ведь это в каком-то смысле алмазные слезы. Они на вес золота, если бы у нас существовало золото как мера, если было бы чем его взвешивать, если бы гравитация не стала смутной памятью тела о гравитации.
Я постепенно обрастала странными самоосознающими вещами от своих мужчин – от одного кольцо, а от другого (помимо двадцати трех, помимо двадцати трех) эта пропитанная (кровью?) его же слезами бумажка. Это может показаться смешным, но не уверена, что у меня сохранился тот же уровень самоиронии, что был раньше. Допустим, самоирония плохо копируется. Кто знает. Пунктиры и штрихи редко копируются идеально.
