Наре́зать салфетку кусочками и обменивать на что угодно, это будет как ЛСД, поняла я. И положила бледный платочек на подоконник высушиваться. Тут же заметила, что на нем стоит двухлитровая банка с чайным грибом – наверное, мимо проходила случайная старушка и глянула, словно выстрелила памятью, в наше окно, оставив лишь взгляд, лишь гриб. Я подняла банку, потрясла ее, ожидая услышать звонкий стрекот льдинок. Блинистая медуза гриба накренилась, как титаник, и попробовала подползти вверх по слизевой бесступенчатой лестнице стекла: исступление, бессмыслица. Что-то я, видимо, помнила про такие банки из детства – взяла стакан и осторожно налила себе немного кислой, тухловатой жидкости сквозь марлечку. Цепное воспоминание, прустовская оптика, диктатура старух. Какой в этом процент алкоголя? Надеюсь, мне когда-то сообщили правильную информацию.
Как попросить его еще немного поплакать? Почему он не плакал раньше? Не исключено, что он психопат (и это все объясняет). Разговоры про те самые двадцать три не вызывали у него слез – все-таки он не был свидетелем своего же преступления. Если, допустим, добыть более жесткие физиологические доказательства – с фотографиями, лужами, всей этой ароматной гильотинированной рыбой, – сползет ли он водопадом раскаяния на паркет, чтобы принять обезвоженные обезвреженные рыбьи головы ужаса? Или, наоборот, превратится в леденеющую глыбу? Или (тут у меня самой набухали глаза – но слезами бессмысленными, лишенными ценности, пустыми, как всё вокруг) с облегчением убедится, что все-таки смог. Вдруг он еще давно задумал убийство, но теперь, выяснив, что задуманное осуществилось, все это время обманывал меня и делал вид, что и не думал, и не подозревал, и никогда бы не.
Возможно, та фраза про ад – единственное, что могло снова заставить его заплакать. Но у меня не получится ее повторить.
Сколько бы боли он мне ни доставил там, где боль была признаком, а не призраком, тела (пусть и самую сюжетообразующую часть этой боли мы оба не смогли испытать и разделить там, где мы находились), еще раз нанести удар посредством ада я была не способна. Видимо, ад – это метафора, которая в нашем тихом раю разрешается к употреблению ровно один раз. Кто знает, вдруг так и возникают вещи – от первого столкновения души с адом. Единократным, мгновенным и необратимым, как все первое.
Мне было необходимо пообщаться с А. Мне не хватало его до настоящей боли (может ли боль быть вещью? и если так, то можно ли ее кому-то отдать, продать, передарить?) в сердцевине памяти о грудной клетке – того самого рода душевной боли, которая утоляется обезболивающими таблетками, если бы я в это верила, если бы у меня было хоть какое-то воспоминание о том, что таблетки однажды мне помогли. Это боль социальной отверженности, понимала я, я ее чувствую, потому что это выученная боль нехватки. Я бумажная собака Павлова, хрупкое оригами с едкой дырой в пищеводе: я сохну на подоконнике, пропитавшись памятью о душевной боли человека, который умер, скажем так, задолго до моего появления. И это стальное кольцо, свивающее ребра в узорчатую птичкину ювелирную клетку, – всего лишь витой нейронный калейдоскоп, реинкарнация других видов боли, дистиллят, напоминание, марлевая грибная медуза, плавающая в луже кислого желудочного сока.
Выученная нехватка – это не нехватка, думала я, продолжая писать ему письма. Выученная нехватка – это про то, как одноклассница однажды сообщила мне, что мы с ней больше не лучшие подруги (мне одиннадцать, и я в тот же день торжественно начинаю вести дневник, который открывается пошлейшей киношной фразой: «Положив трубку, я разрыдалась»). Выученная нехватка – это про то, как мой студенческий бойфренд К. сообщил, что, поскольку я омерзительным образом не даю ему понять, хочу ли я серьезных отношений, он отказывается разгадывать и ждать, – и заблокировал меня везде, и отворачивался, когда я приходила на крыльцо вся в белом умоляюще сидеть на каменных ступенях, будто каждый день Хеллоуин. И когда муж, который тогда не был еще муж, сказал, что меня не любит и нам надо разойтись, – тот же раскаленный куст в груди, словно в бронхи залили свинец и вот-вот вынут наружу, тщательно очистив стеклянный песочек, красивую ветвистую дымящуюся скульптуру. О нет, муравьи не погибли, они нашли себе заранее новый домик и выстроили его, как только нашли, да-да. А этот все равно был заброшенный, не беспокойтесь.
Но понимание в нашей ситуации не влияет на поведение. Новые схемы поведения невозможны, пусть нового понимания порой чересчур. Я ненавидела себя за преследование А., но я продолжала его преследовать.
И именно после того лесного слезного эпизода он наконец-то согласился со мной встретиться. Я написала ему, что могу принести баночку с настоящими слезами (но не сказала, о чьих слезах речь, хоть это и было жестоко – но имеем ли мы право на жестокость как манифестацию?) и что я почти разобралась во всем (соврала – но опять же, имеем ли мы право на ложь как саморефлексию?).
А. назначил мне встречу в баре «Волк и семеро котят». Странное название – но это был бар нашего приятеля, который всю жизнь (я до сих пор спотыкаюсь на фразе «всю жизнь») занимался тем, что открывал (и закрывал) всевозможные заведения в Восточной Европе. Потом он эмигрировал, но в мерцательном режиме жил то в одной стране, то в другой и всюду открывал бары, была у него такая мания, что ли. Вероятно, это помогало ему с бизнес-визами – плюс любовь к своему делу и профессионализм. В итоге, конечно, никакой детальной памяти о всех его барах у него не осталось (их было слишком много – и даже интерьер самых первых, самых любимых он не смог бы с ходу вспомнить), зато осталась точнейшая процессуальная память о том, как именно открывать бары. Тут он был настоящий уникум – как ты уже помнишь (ты ведь помнишь, что это все – попытка наладить контакт? Постучи три раза по ближайшей стене, если слышишь меня. Обещаю, я отзовусь), у нас не может появиться ничего нового, если это не искусство. Новая информация невозможна, новый контекст недоступен. Получится ходить в бары, которые ты помнишь. Бары, которые помнят другие (поэтому легендарные бары сохранились). Но с нуля выстроить новое место – навряд ли.
У нашего приятеля это тем не менее получилось – механизм открытия произвольного нового бара оказался встроен в него, словно часовой – и когда именно рванет эта начиненная памятью вишневая бомба, был лишь вопрос времени (которого у нас предостаточно и поэтому как будто нет). Он выбил разрешение у городского архитектурного управления – непростая задача, всем оно запомнилось чудовищной бюрократией! – и полностью перестроил нижний этаж одного из зданий на центральной улице. Со строителями тоже пришлось повозиться – все они, как один, были контекст, мучительная коллективная память о строителях – и она подводила, расшатывалась, просачивалась сквозь пальцы, впадала в запой и делирий, пока он не нашел настоящего живого, точнее, мертвого строителя, и тот притащил целую бригаду памяти, вооруженную цементными минометами и каменными скрижалями. Потом долго добывал алкогольную лицензию – но с поставщиками все вышло легко, достаточно было только первую партию основательно заказать, помучившись с ценами и договорами, а потом уже в баре все не переводилось, если не вспоминать, что давненько мы не получали контейнер из Пуэрто-Рико!
