Когда бар только открылся, А. работал там барменом (он меня и познакомил с владельцем) – не то чтобы он гений миксологии, просто это была редкая удача и счастье – по-настоящему где-то работать; слишком много факторов должно совпасть, чтобы получилось. Между прочим, ажиотаж вокруг бара позже стал даже пугающим! Со всего мира приезжали взволнованные мертвые бармены-чемпионы, только бы наш приятель взял их к себе поработать! За возможность настоящей работы они сами были готовы ему платить – коралловыми бусами, никогда не тающими микроснеговичками в баночке, террариумными скорпионами и книжными форзацами, на которых кто-то написал очень плохие, но теперь бессмертные, как мы все знаем, стихи. Почему именно А. умудрился получить это место – точно мне неизвестно, но он поверхностно приятельствовал с владельцем еще при жизни их обоих, несмотря на разницу в возрасте, – а здесь они сдружились на почве каких-то общих прошлых интересов (война? стихи на форзацах книг? те воспоминания, которыми они делились только друг с другом?).
Наш приятель обрадовался мне, словно и не слышал от А. про меня гадостей (или действительно не слышал), – хлопотал, притащил коктейль «Котенок номер 5» (мескаль, копченый лимон, фиалка, засушенный лотосовый корень), усадил за лучший столик около сцены.
– Тут у меня сейчас такое будет, ты упадешь, – бормотал он. – Вы у меня сто лет не появлялись, а тут просто невероятное, вообще. Я потому тебя за бар не сажаю, потому что упадешь. Со стула навернешься. Я даже заранее не буду рассказывать, сама сейчас увидишь.
У него иногда выступали местные музыканты – причем, как и бармены, сами же ему платили за это; очередь была гигантская, на полгода вперед (хотя через полгода все легко могло исчезнуть, если нас однажды выключат). Понять их нетрудно: конечно, если ты известный сертифицированный институциями музыкант, после смерти все не так плохо – от тебя ожидают новых записей, онлайн-концертов, голограммных гастролей. С менее известными и несертифицированными – сложнее. Никаких голограммных гастролей, под страхом деактивации (уже пытались когда-то умельцы тайком устраивать). Разрешено только выкладывать видеозаписи онлайн и показывать новые песни тем, у кого есть доступ. Иногда можно квартирники – скажем, у тебя умер друг-музыкант, и вас подле свежего покойника целый кружок почитателей – в случае, когда не больше десяти, позволяют пригласить всех домой и посидеть у экранчика, но все равно необходимо брать цифровое гастрольное удостоверение. Впрочем, теперь уже ничего не нужно, нас запретили. И единственный способ донести свою музыку до людей – такие вот барные концерты. В барах, подгруженных из общего контекста, это технически сложно – афишу не повесить, объявление не сделать. А вот в настоящем баре, владелец которого реально существует (точнее, уже не существует), – другое дело.
Все, случившееся дальше, объяснить сложно. Я боюсь, что, будь я собой, – я так и не смогла бы подобрать подходящий эвфемизм набрякшей этой, словно сноподобная, слоноподобная опухоль, прижизненности, – я бы иначе все воспринимала; с иной степенью вовлеченности? Более эмоционально? Менее эмоционально? Только потом я поняла, что в прижизненности данный опыт был бы невозможен. На сцену взобрался мальчик – абсолютный мальчик, почти ребенок, на вид ему было лет двадцать или двенадцать, но было ясно, что ему больше, намного больше: сто, сто пятьдесят, двести? От него буквально исходило сияние – и я тут же вспомнила, что это строчка из брошюры того, кого я тут жду. Сияние исходит, от них буквально сияние исходит – и тут важна эта номинативная буквальность, потому что в данном случае это не буквальность.
Мальчик сел за рояль, и у рояля (не у меня, конечно же, не у меня), кажется, взорвалось сердце. Он играл старые блюзы и джазовые стандарты, которые – еще в твои годы, или в годы перед твоими, или даже перед нами двоими расслоившиеся, неопределимые годы – были архаикой, древностью, звуковым антиквариатом или хипстерской придурью. Исполнял он их так, что я испугалась: если он настолько точно знает и помнит, как это все делается, то бар сейчас, пожалуй, заполнится битком закованными в кандалы собирателями хлопка, которые вот-вот поднимут свои жилистые мглистые руки и, дружно гремя цепями, примутся подпевать – жанр рабочей песни исторически требует цепного грохота, грома небесного, коктейля из хлопка и ржавчины (это котенок номер три – и наш приятель приносит мне хлопок и ржавчину с несколькими каплями лимонно-каннабисного масла, потому что мне необходимо успокоиться – а успокаивает нас уже не химия, но слово о химии, намек на химию, три капли с узнаваемым названием), и я хватаюсь руками за стул, ощущая его чугунистую текучесть – мы со стулом и его текучестью в это мгновение существуем как одно целое, как манифест существования в наших условиях. Я даже на секунду, кажется, ощутила (хотя почему на секунду? почему мой мозг продолжает думать штампами?), каково это – быть самоосознающей вещью, у которой нет личности, но есть самость и точное понимание (если это понимание) своей бытийности и наличия себя во всем ином, что не та вещь, которая ты.
Это как оказаться частью универсального сознания, точнее – всем изначальным сознанием сразу, – но полностью перестать быть всем остальным, сохранив лишь контур и название, лишь название и контур, лишь назначение и функцию.
И да, да, да. Точно такое же я ощущала (если это была я, если я ощущала), когда была собакой. Чистое сознание без личности и памяти. Я была даже не эти песни, а их протяженность и траектория восприятия теми, кто находился в баре в то же время, что и я, – даже если у нас нет времени, даже если нас самих тоже нет. И если бы я могла заплакать, я бы заплакала, но во мне, как во сне, уже не было ничего обо мне.
Наш приятель принес мне еще коктейль, заметив, что я осушила хлопкового котенка практически моментально.
– Ну как? – показал он на сцену. – Я даже боюсь про него рассказывать. Тут все будет ломиться. Весь город переедет к нам под двери жить. Мне страшно.
– Как это вообще работает? – спросила я, включившись в себя обратно. – Ты мне сейчас принесешь еще котят, и будет их семеро, и держите меня семеро. Я уже на ногах не стояла бы, если бы я на ногах стояла. Это что такое? У меня от музыки не было такого никогда. Даже на концерте голограммы Пола Маккартни. Так не бывает, так не может быть.
– Седьмой котенок, – сказал наш приятель. – Я принесу сейчас седьмого, сам тебе его смешаю, я недавно модифицировал его настойкой «Черное солнышко», а потом все объясню.
Объявили перерыв, и я немного взбодрилась, ощутив во рту лакричный привкус «Черного солнышка». Мальчик-ангел, из чьей глотки еще пять минут назад хрипло изливались призраки исторических трагедий и травм, мирно стоял около барной стойки и пил чистое «Черное солнышко» из маленькой рюмочки крошечными глотками, словно это ледяная вода. Я рванула к нему, как будто тону, а он – граница воды и воздуха, без которого я все это время как-то бездыханно жила.
– Я пью то же самое, но в коктейле, – прокричала я. – Он на черной смородине! Знаешь, что в нашей стране уже почти сто лет как запрещена черная смородина? Была запрещена, в смысле. То есть не в нашей. В бывшей нашей! Там запрещена! Тут-то все разрешено.
