Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я поняла, что готова сделать для него все. Воскресить, усыновить, принести стакан холодной черной смородины, стать его пресс-секретарем, последователем, агентом, автором его мемуаров, если согласится для меня что-то вспомнить.
– Слушай, я тебя где-то видел, старушка, – расхохотался он. – Только не думай, что я со всеми так начинаю разговор. В смысле, я со всеми так начинаю, да. Но думать – не смей! Договорились?
Я кивнула. Я была готова договориться с ним насчет чего угодно. И была готова вообще не думать.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать восемь, – ответил он. – Ты чё, стой-стой, ты обижаешься, что я тебя старушкой назвал? Слушай, да я со всеми так. Фак, опять я сказал, что я со всеми так. Ты меня уже ненавидишь, наверное.
– Как тебя можно ненавидеть, – выдохнула я. – Тебя ж все любят, да?
– Именно! И меня это чудовищно бесит. Я же не ищу как бы любви, когда пою. Я, скорее, хочу хоть как-то передать или сохранить мою собственную любовь к этой музыке. К этим вот ребятам, которые, несмотря на то, какой жуткой была их жизнь, придумывали такое. И я делюсь не музыкой, а любовью, понимаешь? Но получается по итогу не то. Как будто пропущено какое-то звено.
– Все у тебя получается, ты что, – закивала я, хватая коктейль, который мне, подкравшись, осторожно поставил под локоть наш приятель. Сделала огромный глоток, чтобы успокоиться. – Тебе все это говорят, наверное, но я такого в жизни никогда не слышала. В жизни не слышала! Ха-ха, очень смешно. В жизни точно не слышала.
– Да, про С. такое всегда говорят, – вмешался наш приятель. – Что в жизни такого не слышали. Видимо, он не совсем про жизнь. Да и пока был живой, тоже говорили. Он у меня играл в «Интервенции», каждую пятницу. Не помнишь «Интервенцию»? Конечно, не помнишь, это мой самый первый бар! Потом, конечно, выиграл тот конкурс, с лейблом контракт подписал, и уже реже. Гастроли, Европа, молодец. Но все равно возвращался, пока не. Ну, понятно, в общем, что потом. Вы уже познакомились?
– Старичок! – заорал С. – Я со всеми сразу же знакомлюсь, ты ведь знаешь! Ты меня за это ненавидел всегда! Это твоя девушка? Это твоя подруга? Она меня старше или нет? Я могу за ней приударить? Ты меня изобьешь? Ты закроешь от меня рояль на ключ?
– Вот, типичный С., – махнул рукой наш приятель. – Пожалуйста, ты только не обращай внимания на все, что он несет. Он милейший парень, мухи не обидит. Страшно деликатный и нежный. Даже если он сейчас начнет рассказывать самые непристойные в мире анекдоты, просто помни: это он от неуверенности. Старик, – это он уже обратился к С., – она тут ждет своего парня. Тебе ничего не светит, С. (И я услышала рифму, но только я ли?)
– Бывшего, мы расстались, – нашлась я. – Мы взяли, как это говорится, паузу. Встречаемся тут через полчасика, чтобы выяснить отношения.
– Если ты против, я к ней даже не прикоснусь! – заорал С. – Мое сердце принадлежит всем сразу и никому!
Приятель махнул рукой и удалился, напомнив, что осталось пять минут до следующего сета.
– Как ты сюда попал? – спросила я у С., еле сдерживаясь, чтобы не броситься ему на шею. Мне казалось, я знала его когда-то давным-давно, когда еще ничего о себе не помнила, и потеряла его там, в этой беспамятной глубине, а сейчас снова нашла – там, где обычно никто и ничего не находит и где коммуникация и близость похожи на вечное бдение около черной нефтяной лужи глубиной в бесконечность: ты сидишь пустым рыбаком, опускаешь в нее руку и шаришь в непроницаемой деготной глади, чтобы нащупать хоть что-нибудь, хоть раз, но никогда и ничего не нащупывается. Только остается от постоянности этих попыток ощущение отрубленной нефтяной пустотой руки, режущий зуд ходящей туда-сюда по запястью линии границы.
Жизнь после утраты – и сейчас я действительно говорю про жизнь – похожа на потерю не то чтобы руки, но возможности делать этой рукой что-либо еще, кроме бесконечного, мучительного нашаривания уже оборванной коммуникации в бездне. И если в нашем нынешнем мире жизнь после утраты стала окончательно чем-то другим, я все-таки помню времена, когда терялось все и сразу и от человека оставалась только память. И даже ты – и даже ты – не является ли данный мой текст тебе лишь безнадежным способом наращивания этой деготной черной руки куда-то в не исследованную еще глубину? Смерть – это не навсегда, но это не отменяет существования «навсегда».
– А я не помню, – сказал С. – Но прикольно, что про это все спрашивают. Помню, как меня машина сбила – причем подробно, но лучше не буду рассказывать, ты такая счастливая, такой и оставайся. А потом вот старичок мой меня как-то нашел – объяснил, что мы все типа умерли уже, – и позвал к себе играть. А как я откажусь – я ж у него и начинал.
– А ты тут давно? – спросила я.
– Да не очень, – ответил он. – С месяц, может, здесь играю. Интересно, что мой брат тут тоже с месяц.
– М-м, – сказала я. – Брат. Ясно. И как тебе тут? Нравится?
– Слушай, пока не разобрался, тут есть какая-то херня в этом всем. Я, например, раньше ко всем так по привычке обращался: эй, старушка! С девчонками, ну, понимаешь. А тут все реально старички и старушки! Ну, не все, да. Но многие из тех, кого я знал. Брат ваще дед стал. Смеюсь над ним все время. Бровищи седые, как у медведя!
– У тебя тут вся семья? – в ужасе спросила я.
– Да, – обрадовался С. – Я и в жизни в этом смысле был удачливый, и теперь вот. Тут мама, брат, куча друзей детства, подруги, бывших девушек дофига – некоторые, правда, бабульки, но некоторые очень даже ничего! Как будто умер и в рай попал – все ребята хорошие здесь! Может, и Джон Колтрейн с Майлзом Дэвисом здесь, но я не понимаю пока, как это работает и как их найти.
– И фанаты вот этой твоей музыки тоже здесь, да? – в продолжающемся ужасе расспрашивала я.
Он кивнул. От него исходило сияние, и я никогда не видела людей красивее и совершеннее.
Я трясущимися пальцами открыла сумочку и вытянула оттуда салфетку кончиками пальцев, как будто это длинное и одномерное плоское насекомое. Оторвала от нее крошечный кусочек.
– Открой рот.
Он послушно, уже понимая, что я буду делать, открыл рот, и я вложила туда белый бумажный цветок, будто облатку.
Он зажмурился, его затрясло. Подошел наш приятель и сказал, что уже давно пора на сцену играть второй сет, после чего укоризненно посмотрел на меня (я все еще держала в руке салфеточку).
– Так, старушка, – сказал С., открыв глаза. – Это было круто. Все, что я сейчас буду играть, – специально для тебя.
Вот оно что. Вот оно что.
– Разобрались? – тихо спросил наш приятель, куда-то скосив глаза.
Обернувшись, я увидела, что рядом уже сидит А.
– Я тебя не заметила. – Я страшно заволновалась и ощутила, как внутри громыхает будто существующее сердце. – Просто тут. О боже. А я уже выпила сколько. Посчитай мне. Как ты?
