– Знаешь, а ведь я сам тоже не очень-то помню, как умер, – сказал А.
– Ты же рассказывал. – Я попыталась прошуршать это сквозь водочную шерсть.
– Рассказывал. Но больше выпендривался. Поэтому мне как-то не по себе. Я и правда хорошо помню, как это было. Но во всем этом было что-то не то: какая-то раздвоенность, какая-то вода. Да, я подорвался на мине. Но помню, что шел по обочине один. Наверное, там было заминировано. Мне надо было добраться туда, где все. Но кто – все? И почему я шел пешком? Мне казалось, что я одолжил у кого-то деньги и обещал их вернуть – и для этого обязательно нужно пройти какое-то время пешком. Километров десять, пятнадцать. И когда я прошел нужное количество километров, я понял, что уже вернул все деньги и могу идти обратно. Куда обратно? Домой? Какое – домой? Начал переходить дорогу – дом всегда в обратном направлении. Услышал грохот, как будто взрыв. Понял, что куда-то еду или падаю. Вначале обрадовался: может, я просто попал под машину! Почему обрадовался? Как будто не страшно, если машина; а вот подорваться на мине – сразу смерть. Подумал: сейчас поднимусь и увижу, какого она цвета, и еще номер надо запомнить, это важно, чтобы потом подать на владельца в суд. Хотел встать – и не смог. Голова была совсем чужая, я попробовал ее пальцами и понял, что проломлен череп, там все было мягкое. Но как я мог это ощущать? Что в моей голове позволяло мне трогать ее пальцем, несмотря на мягкость? Разве это не невозможное? Надо мной навис горизонтальный человек, и я увидел: машина зеленого цвета. Это меня успокоило. Я знал, что, если бы синяя – меня бы не удалось скопировать, потому что мозг был бы слишком сильно поврежден. Когда зеленая машина сбивает – мозг поврежден, но не сильно. Еще бывает белая, но тут я не имею права ничего рассказывать.
– Тебя копировали с поврежденным мозгом? – испуганно спросила я.
– Ну нет, машина же была зеленая, – мягко объяснил А. – Я тогда почему-то именно так рассуждал. Но то, что я запомнил, совсем не похоже на то, что мне рассказывали. Пока меня копировали в клинике, в реанимации, на ИВЛ – понимаешь, я все это время словно так и лежал в луже крови на асфальте и пытался поднять руку, чтобы еще раз проверить, могу ли я поднять руку, осталось ли во мне что-нибудь, что может позволить мне поднять руку. Отовсюду поднимался серебряный свет, от горизонта отделилось мелкое долгое озеро, и рассветное солнце над ним плыло, как прозрачный голубой водяной шар. Шар ничего не весил, но плыл вдоль горизонта тяжело и грузно, будто вот-вот прорвется ледяной белой водой. Потом он и правда надорвался и из него хлынула речная рыбная вода. И я немножечко вдохнул этой воды. Совсем чуть-чуть. Но уже не мог выдохнуть. И подумал: ой, наверное, астма, как в детстве. И все.
– Ребята! – Над нами навис сияющий С. – Чё вы такие кислые сидите? Тебе нужна эта салфетка? Салфетка нужна? Эта, да, эта салфеточка. Нужна?
Я на автомате отдала ему пропитанную настоящими и ненастоящими слезами салфетку, и С., задохнувшись от восторга, скомкал ее и сунул в карман.
– Да отвлекитесь же, чувачки! Посмотрите, что мне знакомая старушка подарила!
С. поставил на столик старенький винтажный радиоприемник.
– Да посмотрите же! – Он покрутил рукоятки. – Это же вещь! Туда только батарейки вставить – и заработает!
Я подняла радиоприемник, потрясла его и на автомате приложила к уху. Встала на цыпочки, будто вокруг моей шеи обмотали белый шерстяной шарф и уверенной сильной рукой потянули вверх.
И услышала белый шум. И сигналы какие-то: бип-бип-бип.
Только после этого меня наконец-то вырвало всеми семью котятами.
10. Пятнадцать самолетов в минуту
Я не знаю, как это происходит после смерти. Когда ты долго с кем-то не виделся, а потом после фатального (навсегда? временно? что в нашей ситуации навсегда, а что временно?) перерыва вам необходимо пересоздать общий контекст и наладить коммуникацию. Да, при жизни это более-менее возможно. Но как это осуществить после смерти, если пересоздание контекста – уже не ловкая метафора, а фактически заселение нашего дивного призрачного мира новым комплектом свежих призраков?
Пока была жизнь, все было относительно легко – как-то мне даже удалось заново сблизиться с подругой, с которой мы не общались около пяти лет. Вспомнить бы, что нас поссорило. Унижающий то, что в то время являлось моим достоинством, комментарий в соцсетях? Едкое напоминание, что муж, который, разумеется, любил меня больше жизни, не так уж и хотел на мне жениться? (Это была реакция на мою мелкую, нетравматичную бытовую стирально-носочную жалобу, брошенную ей, словно подачка, в ответ на царскую золотую простыню драмы ее отношений с любовником, висящих на краю криминала.) Еще шажочек, и мы скатываемся в объятия психотерапевта, сидящего на бочке антидепрессантов в небесах с бриллиантами. И вдруг она неожиданно пожаловалась мне, что болеет гриппом, а я с мстительной готовностью ответила, что болела этим же штаммом (пингвиний грипп, неповоротливый и легчайший) пару лет назад, и быстро вылечилась, и никаких осложнений, только одна почка отказала, но что сейчас почка в наши-то времена. Гриппофобия – очень объединяющая штука; после пары часов нервической сверки мерцающих и отшумевших симптомов мы как будто снова сплели воедино серебряные ниточки коммуникации. Но тут страх смерти, серьезное дело, любую дружбу можно склеить страхом смерти. А вот когда умереть уже невозможно, наверное, ничего не помогает. Невозможно простить, невозможно посочувствовать – я до конца не верю, что дубликаты способны на истинную эмпатию. В нашем случае это зомби-эмпатия – что-то вроде зомби-улиток, в чьи тонкие полупрозрачные рожки подселяется флюоресцентно пульсирующая фальшивая гусеница-красавица, магнетически переливаясь и привлекая птичек. В бесцельно ползущей на свет зомби-улитке нет ничего от улитки – фактически это передвижной пустой дом в форме улитки, населенный паразитом, принявшим форму гусеницы, чтобы улитка (которая уже не улитка) казалась птичкам переливчатой коллекцией гусениц (которые на самом деле не гусеницы).
Подмена носителя, подмена подселенца, смысловая катастрофа. Природа лжет, птица ест улитку как гусеницу, улитка ползет на свет, забыв себя, личинка паразита погибает и прорастает в птичьем чреве как гусеница и улитка, и никто не равен себе самому, кроме, пожалуй, обманувшейся сытой птички. Да и в ту уже подселилось это бойкое неоновое мерцание – птичий рэйв mode on. Наша эмпатия – это пульсирующие фальшивыми гусеничками рожки улитки. Способ обмануть птичку, которой нет, потому что мы все друг другу такая птичка.
Но там, где связующий биоклей страха смерти больше не в силах ничего починить, включается страх умереть еще раз – в качестве вещи, в качестве зомби. Все, что тоненько бьется в улиткиных рожках, все-таки содержит призрак лживой гусенички, которая извивается, необратимо повреждаясь о птичкин клюв. Это не боль от повреждения или разрыва – но неудобство, причиненное нарушением мнимой идентичности. Альтернативная нервная система.
А. рассказал мне, как стал свидетелем повторной смерти – если это можно так назвать. Хотя мы теперь имеем право называть что угодно чем угодно. Не очень понятно, получится ли заново сплестись флюоресцентными рожками, услышав такое, – но я почувствовала, что именно по линии повторной смерти проходит спасительный шов, контакт, прикосновение.
