11. В двух словах: вода, вода
Я не припомню, чтобы меня кто-нибудь тащил из бара домой, будто сломанную вещь – даже в студенчестве такого не было. Разве что однажды М. с хохотом и шумом вез меня семнадцатилетнюю по каким-то холмам на краденой из супермаркета гремучей, словно змея, оранжевой тележке. Воспоминание осталось, и М. тоже где-то остался (я малодушно – или великодушно? – включила его в свой список перед копированием: как оказалось, подобное свойственно всем людям – включать в списки доступа не бывших, но неслучившихся, несостоявшихся, нереализованных – и все, как и я, после смерти так и не посмели постучаться в чат; вот еще одно отличие мертвого от живого – там, где живой надеется хотя бы после смерти расставить точки над зияющими пробелами, мертвый сам сжимается до точки, заполняющей пробел целиком). После того как я умерла, меня перестали беспокоить параллельные судьбы, несбывшиеся надежды – потому что на самом деле это не имеет значения ни после смерти, ни до нее, – а вот нас с тележкой нигде нет, мы никуда не доехали, и я нас не помню.
Поэтому А. довольно скоро заметил одинокую тележку на стоянке, погрузил меня в нее и медленно, как необходимую, но неприятную покупку, отвез домой. Я лежала в тележке, свесив онемевшие руки, и смотрела на ночное небо – видимо, на районе жил какой-то профессиональный астроном, спасибо ему за наши счастливые Персеиды вне расписания. А потом, уже около дома, я поняла, что совершенно трезва, – и, внутреннее надеясь, что тележка так и останется стоять внизу, родная, хорошая, в ожидании моего утреннего выхода на пробежку, вылезла из нее, навалилась всем весом (тела ли) на шершавую серую дверь подъезда (того ли самого – или детского, из воспоминания о пятиэтажках и капелистых ржавых ракетах выше берез), – но, оглянувшись, увидела только перемахивающего через куст оленя с поблескивающими в лунном свете рожками: опять зоологи-любители устроили ретровечеринку в лесопарке. А вот А. нигде не было. Возможно, я вообще с какого-то момента ехала в этой телеге одна, управляя ею силой своих мыслей шальных.
Тем не менее на следующий день А. написал мне и предложил встретиться, чтобы поговорить уже на свежую голову; я согласилась. Спустилась вниз. Тележка исчезла, а олень стоял около дорожки, глядя мне в глаза: это был не живой сон зоолога, но мое воспоминание о вчерашнем олене. Воспоминания о вчерашней телеге не было нигде – слишком уж оно было стыдным.
Я не сказала мужу, что снова стала общаться с А. Тем более что эту тяжелую, осторожную, получужеродную полукоммуникацию сложно было назвать – скорее, это было некое переощупывание отсутствующих границ.
А. отказывался рассказывать о том, как жил без меня, говоря только о работе и о своих исследованиях природы нейрозомби; о личной жизни – ни слова. Я тревожно расспрашивала его про ту утопленницу, липкую Русалочку – его этический переход от полного панического неприятия нейрозомби (ведь он поначалу изучал их лишь для того, чтобы научить других избегать их, не попадая в водяные колышущиеся сети их перламутрового, чешуйчатого обаяния) к исследованию их фальшивых душ вызывал у меня приступы тошнотворной, ревнивой паники, фонтаном хлещущей через нос, как разбегающиеся во все стороны дикие чернильные котята.
– Я боюсь, что вы общаетесь, я так боюсь, ужасно боюсь, что вы общаетесь, а я не знаю, а вы общаетесь, – повторяла я во время нашей тихой тайной прогулки по моему лесопарку. Я хотела показать ему тех самых ктиков, нагулянных мною за его отсутствие, а также лизомого мною ежа – но увы, звери к нам не шли, как и ко мне не шли грамматически правильные причастия; он их словно отпугивал. Или же я панически переместила А. в те области сознания и памяти, где всякий зверь подозрителен и несуществующ и с тропой его нам не пересечься никогда.
– Ну, как у нас вышло общаться? Если бы мы общались, она бы сюда переехала. Или я бы переехал, – сбивчиво объяснял А. – Но я не переехал. Наоборот, я уехал сюда от нее.
– Тогда она могла приехать сюда и найти тебя!
– Меня даже ты не сумела найти, когда я не хотел. Если человек не хочет общаться – особенно после смерти, – пообщаться с ним невозможно. Его нежелание будет формировать тот контекст, в котором ты даже случайно его не встретишь!
– Но мое желание может формировать тот самый контекст, в котором я могу встретить тебя случайно в этом парке, под этим фонарем, во время этой прогулки!
– Не может, – уверенно ответил А. – На уровне личных отношений все работает так: кто ничего не хочет, тот контекст и формирует. Это уже давно изучено. И потом, повторяю, если бы я хотел с ней общаться, я мог бы сам ее найти.
Мог бы сам ее найти. Мог бы сам ее найти. Эти повторения не делали мне лучше. А мои формулировки того, что эти повторения не делают мне лучше, не делают мою речь лучше. Все это делало мне хуже, и я этого почти не стеснялась. Тут уже не до причастий.
– Понимаешь, мне нужны интервью для исследования их психики и того, как они связаны с реальным миром – вот даже эта штука про рябь и белый шум до конца еще не объяснена, – сбивался А., и фонари трескуче мерцали, и рыба била хвостом в невидимом черном пруду за кипарисовым шаром. – И то, как они мучительно умирают во время перекрестной бомбардировки всеми памятями одновременно – наверное, когда все воспоминания о них собираются вместе, они – и воспоминания, и сами – люди? – становятся реальными, настоящими? А поскольку вместо реального мира нейрозомби видят лишь помехи и белый шум – они, став реальным миром, автоматически превращаются в помехи и белый шум. Если ты превращаешься в то, что тебя убивает, обычно это тебя все равно убивает, понимаешь? Белый шум – это не только их реакция на реальный мир. Это и есть реальный мир.
– И тебе нужно интервью с ней, да? Ты уже взял интервью с ней, конечно же? Ты договорился, написал ей, связался, уведомил, послал за ней вестников, впряженных в оранжевую чертову тележку? А ведь это моя тележка, из моего семнадцатилетия. В ней до сих пор ездит мой семнадцатилетний труп. Катается по самотечным холмам. Ха-ха, еще одна внутренняя шутка.
– Ну, может быть, и с ней тоже не помешало бы, – пожимал плечами А.
К чему он меня готовит, к чему? Наверное, из-за того, что я сделала ему больно, я уверена, что он будет делать больно мне – и мне кажется, что я этого заслуживаю. Недополучив причитающейся мне боли, я буду ее призывать, пока мне наконец-то не выдадут целый пышный каравай, надувшийся тревогой и паникой. Это неотменимо, потому что я с этим жила, пока я жила.
А. рассказал, что последнее время много общается с С. – и, в принципе, их можно было бы назвать друзьями, если бы не тезис о том, что несуществующее не может быть хорошим другом. Но почему нельзя дружить с чужими воспоминаниями? Ведь все мы в каком-то смысле дружим с чужими воспоминаниями.
– Когда понимаешь, что это такое, и перестаешь их бояться, начинаешь завороженно на них смотреть, как на чудо, – говорил А. – Наверное, с настоящими зомби тоже так. Пока ты не опустил свою подростковую ржавую мотыгу на его голову, ты успеваешь подумать, что это ведь настоящее чудо – перезапуск такого сложного механизма после того, как биологическая жизнь остановилась.
