В темноте леса тоненько горлышком пела ворона. Гулко стонала сова. Вибрировала почвой выпь. Все было болезненно настоящим – как будто в прошлой, несостоявшейся жизни (но ведь нам, мертвым, совершенно наплевать на несостоявшееся и неслучившееся – зачем я вообще об этом упоминаю?) мы с А. запросто могли гулять, держась за руки, среди влажных осенних болот – но по какой-то неясной причине не гуляли никогда, и наши теплые шероховатые биопальцы так никогда и не соприкоснулись. Соприкоснулись лишь памяти. Когда я смотрю на свои кончики пальцев и вижу отпечатки – те ли это, что были со мной в реальности? Отпечатались ли они в моем подсознании? И если да – получается, что подсознание копируется? Мы отключены – биометрию не сверишь.
Оказывается, пока мы не общались, А. виделся с женой. Точнее, с похищенным дубликатом жены. Действительно, если подобное случилось со мной, почему бы такому не случиться с ним – его жена тоже копировалась, и ее тоже похитили и активировали в числе прочих дубликатов. А. выяснил это не сразу. А я – тем более.
О прижизненных своих женщинах А. старался не говорить. Про его жену я почти ничего не знала, кроме того что он продолжал с ней общение, пусть даже формальное. В беседах он всегда обтекал ее, уплывал, обрамлял плоскими лодочными скобками, как веслами. Возможно, он был на нее обижен: через год после смерти А. она вышла замуж. Скорее всего, удачно: ей удалось родить троих детей. Она будто пыталась его заменить этими детьми – только вот все трое были девочками, и ни одна из них не была похожа на А., – а ведь ее новый муж был дико, неприлично похож на А., хоть генетический тест делай на всякий пожарный. От самого же А. у нее было ровно три довольно поздних выкидыша мужского пола – получалось, что он сам не смог воспроизвестись ни в какой форме, а потом и вовсе погиб, распавшись на дождинки, фракталы и озерный пух. А вот новый муж воспроизвелся целых три раза, утверждая торжество жизни и любви.
Оба они – и вдова А. (женой ее уже неудобно называть, пусть будет вдова), и ее новый муж-счастливец, полный жизнеспособных парочек Х-хромосом, держащихся за шершавые руки во влажных внутренних болотах плодовитой вдовы, оказались в числе похищенных копий. Они жили в другом городе – в том самом, из которого сюда переехал А., сбежав от своей Русалочки, – и, обнаружив себя в нем после собственного похищения, не горели желанием уведомить об этом А. Хотя, безусловно, у вдовы возникали подобные мысли – без детей ей было страшно и одиноко, она постоянно мучилась тревогами: как они там без меня, бедные маленькие девочки мои, – но потом на несуществующую голову ее словно опускался ледяной ледоруб, раскалываясь в мягкую коктейльную крошку: не без меня мои девочки, со мной они, семья в полном составе, это мы – оторванные неполные копии семьи, переживающие травму разрыва. А. мог помочь пережить, но не захотел бы – и на пороге бывшего своего дома он возник вовсе не потому, что бывшая жена и бывшая вдова вдруг обе опомнились во всех своих качествах и призвали его травой-полынью. Более того, он даже не знал, что она здесь, среди нас.
Но, конечно, сразу же узнал, когда появилась V – знак пальцами, а не человек, девочка-победа, самый жестокий сорт клубники, призрак на автобусных ступеньках – они же лестница в рай (и, значит, ступенька всего одна).
А. было семнадцать лет. Он готовился поступать в университет: тогда еще мечтал стать ученым, журналистом, историком, писать книги, быть поэтом, оставаться собой любой ценой.
Хотя теперь мы все знаем: собой можно остаться разве что после смерти – ведь только в этом состоянии ты неизменен. Арка персонажа в форме точки. Полный провал сценариста. Нас тут миллионы, в перспективе миллиарды сценарных провалов и черных дыр.
Но в то время оставаться собой было вполне себе целью – это уже потом случилось все, что максимально отдалило А. от себя: разочарование, война, другая судьба. А тогда он стажировался в маленьком молодежном СМИ: собирался поступать на журналиста, чтобы писать лонгриды и профайлы, знойными августами ездить в пустыню на рейв интервьюировать художников под наркотиками, писать книгу с названием «Что она мне скажет» (вначале ему привиделось только название – в очередном кошмарном геометрическом сне, где «она» была взаимопоглощающим соприкосновением двух запредельно гигантских черных цилиндров, хищно плывущих во вселенской черноте, – поэтому ничего сказать не получалось: сформировавшись как высказывание, «она» тут же исчезала, поглощая саму себя) и стать новым Уильямом Берроузом – его любимый писатель на тот момент. Тогда это было весьма контркультурно, на заре две тысячи десятых все были одержимы аудиокассетами, постпанком и битнической поэзией.
Именно в годовщину смерти Берроуза – 2 августа – это и случилось. Он купил себе лестницу в небо за обычный талончик на автобус.
– Я так это и формулирую до сих пор, – уточнил А. – Я именно купил себе лестницу в небо, что бы это не значило. Я так и подумал в тот момент. И точно так же подумал про цену именно этой фразой: «Это была цена обычного талончика на автобус». У нее не было талончика, и водитель не пускал ее в автобус. Я сунул ему деньги, взял талончик. Протянул. Взяла за самый кончик тонкими пальцами. Сказала: спасибо? Вот так вот, вопросительно.
Нет, покачал я головой, пожалуйста. И только сейчас, уже после того как умер, я понял, что возникший в ту же секунду и не отпускающий меня уже никогда образ лестницы в рай из одной ступеньки означает «в одном шаге от смерти».
Свою лестницу она купила немного раньше – на момент встречи у нее был своего рода инкубационный период лестницы.
В тот день А. не пошел на стажировку – позвонил редактору и сказал, что прогуляет: кашель, ноги ломит. Кашель и ноги были не у него, а у нее – она ехала на автобусе в районную поликлинику, но теперь тоже решила прогулять.
– Обычный грипп, осложнения, наверное, – сквозь кашлевые слезы улыбнулась она. – Переболела еще пару недель назад, но дышать трудно, слезы текут. Папа сказал: в школу можешь не идти, но чтобы справка из поликлиники была – вот, за справкой еду. Да ну ее в жопу, справку.
Они вышли на ближайшей остановке – около дымного пустыря с пламенеющими редкими рябинками на обочине. Она действительно училась в школе – перешла в последний класс (он и правда оказался последним). На вопрос об имени подняла левую руку и растопырила средний и указательный пальцы.
– Ты левша? – спросил А.
– Я победа, – ответила она. – Победа памяти над здравым смыслом. Победа любви над смертью. Пойдем в музей камней – ты был там? Видел?
– Это где валуны валяются? – стараясь звучать безразлично, спросил А., прекрасно помнивший эти дурацкие валуны, около которых он фактически вырос – именно там когда-то давно, в уже бесконечно чужой детской звериной жизни они с пацанами по ночам били окошки в вагончиках детской железной дороги пустыми пивными бутылками – как же невыносимо больно это помнить (и как еще более невыносимо больно это помнить тому, кто это помнит о том, кто уже не помнит ничего).
– Это где был наш первый поцелуй, – небрежно ответила V, указывая правой, безымянной рукой вперед к пылающему валунами горизонту.
