– Когда был? – глухо спросил А.
– В прошлом. В далеком-далеком прошлом. Когда мы с тобой только познакомились. Я страшно кашляла, дышала через рот. Я не ошибаюсь?
– Ошибаешься, – покачал головой А. – Ты перепутала поцелуи. Там был второй.
– Ха! А ты намного умнее, чем… – сказала она и запнулась.
– Чем кажусь?
– Чем я. Ты ничем не кажешься. Обычная школота.
– Почему ты тогда собралась со мной целоваться?
– Я не собираюсь, – пожала плечами V. – Я сама не поняла, как так вышло. Какое-то наваждение.
Они молча дошли до музея камней – это было хаотичное сборище валунов, оставшееся на пустыре после стройки; кто-то очень метко для тех времен назвал его музеем камней, потому что любое лишенное функциональности и влияния хаотичное сборище, возникшее после освоения пространства, есть музей. Мы тоже музей. В каком-то смысле камней.
По дороге V достала из кожаной сумки кассетный плеер – заметив округлившиеся глаза А., довольно улыбнулась во все свое бледное лицо с водоворотными впадинами глаз, приставила указательный палец левой руки – половину имени – к тонким шершавым (какие же шершавые, подумал он, будет же колоться, когда поцелую) губам и протянула А. один наушник.
– Я сразу знал, что там будет та самая песня, – говорил А. – С самого начала. У нее чертова кассета стояла именно на этой песне. Как такое могло быть?
Кассетный плеер достался V от отца – в доинтернетном прошлом он был меломаном, собирал диковинную технику, виниловые пластинки, аудиокассеты. Потом вырос, поступил в военную академию, дослужился до полковника – и собирался уже все это выбросить, когда продавал старую дачу, зачем-то хранящую весь этот хлам, – но четырнадцатилетняя тогда V устроила истерику и затребовала отдать хлам ей в прижизненное наследство. Ей хотелось покрасоваться ретровещицами перед одноклассниками – многие из них могли только мечтать украсить свой инстаграмчик кассетным плеером! Прилагающиеся к технике шуршащие хромовые отцовские аудиокассеты ее потрясли. Первое время она все прибегала в кухню, где тот мрачно высился за стареньким лэптопом и резался в древние бесплатные версии танковых стрелялок, – чтобы поделиться тем, какой, оказывается, замечательный альбом записали «Butthole Surfers» в год ее рождения, или сообщить, что «Led Zeppelin» действительно вовсе не нафталин, а дико модно и классно, – но отец реагировал с пугающей суровостью (и зря она не пугалась) и однажды наотмашь врезал ей по костлявой четырнадцатилетней щеке – за то, что посмела ворваться в тот момент, когда – да какое тебе дело что, дрянь мелкая, такая же, как мать своя придурошная, экзальтантка, истеричка, кому нужен этот мусор, та тоже мусор с улицы тащила, ветки какие-то, дохлых собак, ветошь души, ветошь души.
Мама V болела шизофренией и умерла совсем молодой. Возможно, покончила с собой, но V не хотела и не умела об этом говорить, ей было словно неинтересно. Не безразлично, нет – именно неинтересно.
– Как-то так она умерла, что папе это не понравилось. Ой не понравилось. Есть благородные смерти, а есть стыдные. Так вот у нее была стыдная. И папа стыдился – и ее, и ее смерти, и меня.
Нет, не было больно. Точнее, когда бил, было больно, конечно, но не сильно. Когда говорил про маму – не было. V было четыре года, когда с мамой это случилось – она почти ничего не помнила.
– Помню только, как однажды дохлую собаку с улицы принесла мне поиграть, – расхохоталась она. – Видимо, машина сбила. Такое хрен забудешь. Но, кстати, для меня это была нормальная собака. Я даже с ней играла чуть-чуть, пока отец не заметил и не началось. Я ж не знала, что это не норма. Детям что угодно притащи – для них это норма. Даже труп притащишь и скажешь, что игрушка, – будут играть, чё. Дети такие живучие, такие классные, они ко всему адаптируются. Я бы очень хотела окружить себя детьми, если вырасту – они бы ко всему адаптировались, даже ко мне, и мне было бы легче жить. Ха-ха, слушай, я пошутила про труп для красного словца, но она же и правда притащила труп!
Я рассказываю об этом так подробно, потому что А. рассказывал об этом так подробно. В каком-то смысле я все это пережила, пока он рассказывал: чертов контекст, чертова любовь, бывает ли любовь после смерти – пока он мне об этом рассказывал, я была уверена, что бывает.
В тот первый вечер они не целовались, не держались за руки, не касались друг друга, не трогали землю, не видели солнца. А. смотрел на нее, смотрел на нее, смотрел. Их соединял тонкий липкий проводок ретронаушников. В плеере довольно скоро сели батарейки: Роберт Плант стал протяжно ныть кошачьим басом и требовать, чтобы насыпали корму.
– Я тебя провожу домой, – насыпал корму А., и котик удовлетворенно зачавкал трижды пережеванной пленкой. – Ты где живешь?
– Около железнодорожной станции «Восток». Заглядываю в окна электричек, высматриваю мамочку, когда же она наконец-то за мной заедет по дороге в ад. Не боишься?
– Чего я должен бояться? – спросил А.
– Не чего, а кого, – мягко сказала V, беспечно, будто высохших мотыльков, вытряхивая в траву старые батарейки – в те времена о правильном избавлении от батареек почти не думали, – а потом вынула из своего уха второй наушник и вставила его в ухо А.
Этой песни А. не знал.
– Don’t Fear The Reaper, – одними губами сказала V. – У папы вся дискография есть. Была. Точнее, до сих пор есть. Только папы у нее, у дискографии, уже нет. Ну зато у меня папа есть, и то хлеб. Мамы вот нет.
– Почему сорок тысяч каждый день?
[1] – спросил А. через две минуты.
– Ошибка в трактовке статистики, – ответила V. – Им потом многие на это указывали – я как-то даже читала большую статью с фактчекингом старых рок-н-ролльных хитов про суицид. На момент выпуска песни в день умирало сто двадцать три тысячи человек – население было четыре миллиарда. Автор почему-то выбрал спеть «сорок». Может, его и «сорок» так впечатлило, что большее число осмыслить он просто не мог. Или в текст не влазило «сто сорок», вот и спел «сорок». Сейчас умирает где-то сто пятьдесят тысяч в день. Все еще можно нормально спеть. В час – тысяч пять-шесть. Это пара человек в секунду. Пока ты слушал, умерло сто двадцать человек.
– Я провожу тебя до дома? – снова спросил А.
– А можно не до дома?
– В смысле, зайти к тебе?
– Нет, – помотала головой V, и из ее уха вывалился наушник. – Наоборот. Около дома я боюсь не одна. Боюсь, что папа увидит.
