Ему казалось, что эта история не оставит особого отпечатка на его озябшей душе (это цитата, сказал А., когда произнес эту фразу, но я не помню откуда), и он постарался запихнуть ее в самые давние подвалы памяти: всего лишь дурацкие десять дней и не больше, мелочь и чушь по сравнению с жизнью. Но вышло так, что с жизнью все-таки можно сравнивать – как минимум то, что обрывает ее в самом начале.
– Я будто бы стал немножко не собой после этой истории, – сказал А. – Или наоборот. До нее меня не было. А потом я стал собой. Я стал слушать ее кассеты – она оставила мне огромную сумку с кассетами. Через год я нашел в ящике письменного стола те дневники, что она писала в четырнадцать лет. Я не читал их, не мог, ведь она верила, что я не буду. Я просто таскал их всюду с собой и использовал как записную книжку: писал на полях, и на форзацах, и на оставшихся страницах – там были свободные страницы. Я не мог это читать, но я не мог это не использовать. Я словно жил ее жизнь – точнее, жил ту жизнь, которую она для меня придумала.
А. тут же стал интересен девушкам – в студенчестве он был невообразимо популярен. От него искрило той самой страннейшей разновидностью потустороннего железнодорожного электричества.
– Это потому, что я на самом деле мертвый, – объявлял А. очередной девушке, влюбленно всматривающейся ему в глаза в поисках источника вышеупомянутого электричества. – Я просто выгляжу живым, но меня нет, меня убили.
Я выпендривался, конечно, но отчасти это правда, уточнил А., я стал тем, кто я есть, только благодаря ее смерти. Получается, что ее смерть – часть моей идентичности. Она создала меня, а потом убила. Вылепила меня как глиняную фигурку наспех за десять дней – и оставила одного.
Единственный человек, которому А. рассказал эту историю во всех подробностях, – это его будущая жена. Возможно, он хотел произвести на нее впечатление. Или она слишком назойливо расспрашивала – про А. и какую-то его давнюю сердечную тайну в их компании уже много лет ходили инфернальные слухи, напоминающие позднюю поэзию Эдгара Аллана По. Кто-кто там у тебя умер, ну же.
Рассказывая обо всем жене, А. предварил историю фразой: «Перед тем как я расскажу тебе это все, я хотел бы попросить об одной вещи. Пожалуйста, отнесись к этой истории как к выдуманной. Как будто я все это придумал. Это очень важно. Если ты не будешь слушать меня так, словно я это придумал, я не смогу сказать ни слова».
– Понимаешь? – спросил А. – Я это сказал ей почему-то.
– Да нормально, – ответила я. – У всех нас были такие истории. Вот у мамы моей тоже была. У пары моих друзей была. Это какая-то общая штука про взросление – с каждым из нас должна случиться апокрифическая история из девичьего рукописного альбома про любовь и смерть, иногда еще и месть.
– А у тебя была? – спросил А.
– А я себе сама такая история, – ответила я. – Только запоздалая. А так – я не помню. Наверное, у меня была обычная жизнь, скучная: слишком раннее замужество, ребенок в двадцать четыре, многолетние страдания по поводу проебанной судьбы, ведь я так хотела заниматься чем-то другим – другим чем что? Я же училась в престижном колледже искусств – а вместо искусств в итоге просто ходила в офис и помогала более удачливым дуракам придумывать рекламу. Реклама скучная, почти ничего не помню. Хорошее дорогое либеральное образование, психотерапия семейных травм до запрета – мама-эмигрант, дедушка-алкоголик, развод родителей в мои трепетные тринадцать. Я тогда травилась валерьянкой. Нет, ничего такого. Никто не умирал. Быстро прошла жизнь. Послежизнь как-то помедленнее двигается.
– Ну, кто-то умирал же, – не поверил А.
– Бабушка разве что. Но это совсем другое.
Бабушка осталась и не уехала с мамой. Когда она стала умирать, мама полетела к ней. Она даже ушла с работы; рассчитывала, что все затянется на полгода-год, но все прошло быстро, вежливо, уважительно. И все равно страшно.
Видимо, ты не хотела, чтобы мама долго находилась среди всего, от чего она бежала.
Или что-то другое – бабушка не общалась с мамой с моих пятнадцати, когда узнала, что мама стала жить с женщиной. До этого я периодически приезжала к ней в гости, но не настолько часто, чтобы мы смогли стать близкими людьми (при жизни).
– Бабушка – мой единственный по-настоящему мертвый родственник. Именно к ней я мысленно обращаюсь, когда я к кому-нибудь мысленно обращаюсь, – призналась я. – Но это все про попытку нащупать связь, которой мне не хватало при жизни. Я думала, что, если мы обе умерли, у нас получится как-то связаться друг с другом. Может быть, настоящая я после смерти и правда общается с бабушкой, и они вдвоем где-то сидят под грибочком в чистом полюшке и гоняют морковные чаи. Но в таком случае это все ужасающе несправедливо – ведь есть еще и я, отрезанный ломоть никогда не испеченного пирога.
– Ладно, – сказал А. – Ты не поймешь, я не смогу объяснить это через бабушку. Но, короче, пока ты скакала по лесам, выслеживая ктиков, появилась она. V, человек-конфета, девочка-клубника, ей так и осталось шестнадцать. На мой нынешний взгляд – абсолютный, полнейший ребенок, школьница, Лолита. Я встретил ее в пустом бывшем торжественном зале федерального суда – там, где Комитет. Я спустился туда за бумагами – мы все помнили, что там лежит множество бумаг, поэтому, если была нужна какая-то бумага с данными, просто шли туда и находили ту самую бумагу. Искал бумагу, а нашел ее. И моментально узнал – ее невозможно было не узнать, потому что она была сконструирована моей памятью. Она сидела в этом пустом зале на деревянном стуле с щербатой спинкой, и было понятно, что ей не хватает рояля, ей почему-то был нужен рояль.
Подошла, зло сверкнула глазами, как нож. Сказала: ты такой взрослый стал, странно. Я смотрел на нее, смотрел и смотрел: последний раз я видел ее в семнадцать, а мне уже десять лет как тридцать восемь. Моя память была лучше меня самого – я думал, что не помню ее такой, какой я ее помню.
Прищурилась, сказала:
– Подбородок нормальный. Это в будущем пластические операции делать научились? Ты практически в том возрасте, в котором я собиралась тебя бросить. Но мне придется хорошо подумать.
– Так, – сказал ей А. – Этого не может быть.
– Я тоже так считаю, – ответила она. – Уверена, что это какая-то ошибка. Давай меня уберем. Я всю жизнь ненавидела технологии. Поэтому меня невозможно восстановить при помощи того, что я ненавижу. Я невосстановима. Я думаю, что я на самом деле не человек. Я забытая греческая богиня невосстановимости. И имя мое Анэпанафора.
– Невероятно, – сказал А. – Поехали.
– Куда поехали? – спросила V.
– К моей жене.
У него мгновенно – вероятно, в режиме моментальной адаптации психики к невыносимому переживанию – сформировалось понимание, умозаключение и решение.
– Кто бы мне сказал это в мои сладкие шестнадцать! – закатила V глаза. – Видимо, всякая первая любовь заканчивается именно так. Мы садимся в машину и мчим к его жене. Зачем? Наверное, знакомиться! Заебись!
