– Ночью. Я собственноручно. Хоронил. Человека. Мою первую любовь. Девушку, которую я, скорее всего, полностью выдумал. С одной стороны, сам виноват. Сам выдумал – сам и хорони. А с другой – я закапывал собственное воспоминание. Собственную юность. Собственную жизнь. Мою мертвую память. И когда я закопал ее, и прикатил из леса небольшой музейный валун, и поставил его на могилу, то окончательно понял: ее никогда не существовало, этой девочки. Вообще не было этого человека. А теперь он возник здесь, среди нас, – живой, из плоти и крови. Во всяком случае, воспринимался этот человек именно так – и умер в таком же качестве, как человек из плоти и крови. Ты понимаешь, что случилось?
Мне срочно понадобилось деревянное кресло-качалка – в этой истории присутствовало все, чтобы я была не в силах ее выдержать.
– Не понимаешь? Когда я ее закопал, я вернулся домой весь черный. Стал пить. Каждый день сидел в баре. Чувствовал невероятную вину перед ней. Подружился с С. – думал хотя бы через него загладить. Ведь он тоже… из этих. Но не так, не так. Всего этого не должен человек переживать.
– Я понимаю, что тебе больно, – сказала я.
– Да не я, не я! – стиснул зубы А. – Она не должна была этот кошмар переживать. Понимаешь, она ведь не знала, что она не существовала никогда вообще. Она была уверена, что она была! Что вся эта ее коротенькая глупая жизнь на самом деле случилась! Она выглядела такой счастливой во время нашего путешествия.
– Мне это все трудно осмыслить, – сказала я. – Я хочу назад в собаку и больше никогда не возвращаться. Я не понимаю, что это все значит.
– Видимо, это началось, когда нам отключили интернет и замкнули нас на нас же самих. Теперь нейрозомби могут возникать не просто от коллективной памяти о случившемся. Они появляются даже из ложных воспоминаний. Понимаешь, что это значит?
– Мы умеем создавать новых людей, которых никогда не было?
– Вроде того, – подтвердил А. – Бог – это память. Потому что теперь наша память создает новых людей. Даже если они не совсем люди. Если они уверены, что они люди, – то они люди.
– Я сейчас сама умру, – сказала я А. – И ты будешь по очереди хоронить всех своих женщин.
– Ужасная херня происходит, – ответил А. – Не будь эгоисткой. Не думай про себя. У нас тут скоро могут начать плодиться литературные персонажи и множество Куртов Кобейнов с Джонами Леннонами. Если все это как-то не отрегулировать и не остановить вовремя.
– Я пойду полежу, – сказала я. – Мне срочно надо прилечь.
Сделала несколько шагов в глубину леса и легла на мокрую холодную землю. Спину свело медленной судорогой. Мимо меня по тьме прошелестел еж и лизнул мне указательный палец – половину ее имени, половину ее имени.
13. Зомби сло́ва не давали
К конференции по постреволюционной нейрохонтологии я готовилась серьезно – хотя не так серьезно, как думал муж. Всякий раз, когда я сбегала пообщаться с А., я оправдывалась – мчу готовиться! круглый стол, мини-конференция, живая библиотека! с книгами и материалами сейчас труба: пока мы отключены от большого человеческого интернета, мы можем полагаться лишь на контекст с его невообразимым количеством мусора!
От меня требовалось подробно записать все, что я помню о том, как это – быть собакой, а потом, предпочтительно не обращаясь к полученным записям, выступить с историей, основанной не столько на моей памяти о пребывании собакой (это важно), сколько на памяти о сделанных мною записях (это тоже важно). Мне объяснили: исследоваться будет не только мой опыт, но и речь о данном опыте. И текст в таком случае важнее опыта, потому что, вероятно, содержит в себе нечто большее, чем опыт (что именно – это будут пытаться обнаружить).
В реальном мире любая конференция – это обмен уже сформулированными, постулизированными знаниями. Наш маленький симпозиум был не только обменом контентом, а и наращиванием его: все созданное и озвученное обогащало наш нейрохонтологический контекст тем, что обычным людям и не снилось. Отключив нас от себя, а себя – от нас, они лишились шанса узнать, что же скреблось по ночам из посудомойки Глаши (щеточки скреблись, да, – но и кое-что еще, помимо щеточек, это сын твой мрачно скребся щетиной о блюдо для шарлотки), играло с автозаменой текста во время вечерней переписки с боссом об отсутствующих деталях (и доигралось, и уволили – оказалось, что ты и был отсутствующей деталью, поздравляю), и выло из прилагающегося к икеевскому дивану кота комфорта, изначально приспособленного лишь для комфорта, а не для воя – вой не был предусмотрен в конфигурации и функциональности кота комфорта, поэтому кот выл всеми формами комфорта, комфорт и стал воем, и никто об этом не знал, но кот знал. И что-то еще знало, помимо кота.
Участвовали не только ученые, специалисты и здешние исследователи – такие как Лина, которая в прошлом была терапевтом, потом AI-инженером, а в качестве дубликата стала заниматься связью, пытаясь снова наладить контакт между нами и всем остальным, – но и обычные люди вроде меня. Потому что мы – я вынуждена повторить – создавали информацию, а не озвучивали ее. Ничего иного, кроме как создавать, мы не могли – мы даже погуглить не могли, поэтому для того, чтобы найти что-то, приходилось переизобрести поиск.
Интересно, что мы не сразу поняли, что нас отключили целиком. Некоторое время – около месяца – мы были отключены только в одну сторону. Мы могли потреблять информацию реального мира, но ничего не получалось с ней сделать – разве что осмыслить. Поначалу наши безутешные, страдающие близкие оставляли нам в Сети послания, вешали прямо на наши стены, потолки и мосты огромные трогательные письма – но поскольку решение отключить нас, безусловно, было политическим, все эти письма тоже были политическими, всюду проглядывало бесстыдное «свободу мертвецам», и все нещадно удалялось, штрафовалось, вычищалось вместе с нашими страницами. Потом родные стали конспирироваться – в даркнете начали плодиться сайты с такими посланиями. И не обычными потоковыми «как теперь наши дела», но полными обиды, возмущения, призывов выйти на площади. И лишь на задворках частокола лозунгов мирно паслись тихие овечки «бабушка здорова», «привет от дяди Володи», «Котенька пошла во второй класс, но продолжает считать, что это первый, не умеет прочувствовать магию перехода» и «не хотели тебе говорить, но Бантик умер месяц назад, он же был совсем старенький».
Первый день конференции посвятили именно этой односторонней коммуникации и способам, которыми наши живые родственники пытались обмануть систему. Появилось несколько баз мертвых в даркнете – закрыть их было непросто; хостинг постоянно обновлялся, банк мертвых тоже обновлялся, но стоило лишь погуглить свое имя с некоторыми знаками-маркерами своей мертвости, умершести, завершенности (многим казалось, что достаточно даже просто помыслить) – и разверзались бездны. К сожалению, через поиск по нелегальным базам односторонней переписки с мертвыми получалось найти только письма для себя – не для других – но все равно это какое-то время помогало. Правда, мы не уверены точно, кому именно: нам или им – тем, от кого нас так жестоко отрезали, превратив в тихих внимательных призраков, ловящих каждое слово. Ты не можешь представить, каково это – писать письмо умершему родному человеку, точно зная, что он, будучи там, его прочитает, но не сможет ответить: точное знание, что ответа не будет, лишает адресата мысленной легитимности, и всегда кажется, что письмо идет в никуда. Потому что все, что структурно, эмоционально и физически похоже на письмо в никуда, вероятно, и есть письмо в никуда – мысленный эксперимент вроде философского зомби: если между письмом, прочитанным любимым мертвым, и письмом, так и не прочитанным, нет никакой разницы – ответа-то нет, – то и между чтением и не-чтением письма тоже нет разницы, и это страшнее всего.
