Есть подозрение, осторожно сообщил профессор, что этот способ контакта – своего рода квантовая стрела Зенона: не связан с определенным моментом времени и поэтому отрицает время как таковое. Следовательно, еще осторожнее сообщил он, у нас есть реальные, но неопровержимые подозрения (вздохнув, он повторил: неопровержимые подозрения! умерев, приходится привыкать и к таким формулировкам!), что многие ранние романы писателя П., вышедшие в самом начале века, – тоже, по сути, способ обратного контакта. Нам как-то удалось повлиять на реальный мир обратно во времени через текст, заключил профессор, но это не заключение, пожалуйста, не воспринимайте это всерьез, потому что это все слишком серьезно. Но я не мог это не озвучить. Теперь я это озвучил и оно существует. Живите с этим, если можете. Точнее, уже не живите.
– Отсутствие связи делает из человека апокрифического кота, – в финале своего выступления сказал профессор. – Закрытая дверь превращает необходимость открытия двери в идею фикс. Да, мы знаем, что в реальном мире идет борьба за наши права, – но нас, по большому счету, это не волнует, разве нет? Все, что нас волнует, – поиск способов туда попасть. И у каждого своя причина.
Причина-то есть у каждого, мстительно думала я, но далеко не каждого убил человек, копию которого вы сейчас цепко держите пальцами за пульсирующее запястье, тихими нажатиями подушечек с дактилоскопическими призраками отпечатков пропевая морзяночное: я тебя прощу, если пропульсируешь мне оттуда сюда ответ – зачем, зачем, зачем, мать твою, зачем ты это сделал.
* * *
Мы пропустили скучную лекцию про самонаращивание интернета для мертвых – я и так лучше многих знала, что контекст неминуемо создает дополнительный контекст (именно поэтому стало возможным появление нейрозомби, статус которых до сих пор непонятен), – и спустились в бывший судебный буфет на втором этаже, где до сих пор сидели сгорбленные серые тени нелегальных мигрантов, встроенные туда слишком хорошей памятью кого-то из неопределимых нас.
За соседним столиком сидела толпа моложавых старушек с татуировками.
– Ну как там? – оживились они, увидев нас. – Вы оттуда? Скоро уже будет про С.? (Они назвали С. уменьшительно-ласкательным именем.) У вас программка есть?
Выглядело все так, словно они пришли в оперу и хотят сразу посмотреть финальное действие, лучше прямо из буфета.
– Вы фан-клуб? – спросила я.
– Вам смешно, а мы правда фан-клуб, – почти хором ответили старушки. – У вас в наши годы ничего подобного не было и не будет. А у нас было. И будет еще.
О, счастье быть старушкой.
Мы вернулись к выступлению Лины – она подготовила доклад по материалам внушительного количества собранных ей эпизодов smart homes / haunted houses. Это были в основном интервью с теми, кому удалось разгуляться во время нашего недельного бунта – с воинственным населением домашних сигнализационных и охранных систем, роботов для дистанционного наблюдения и подкармливания котиков / собачек, младенческих колыбелек с эффектом участвующего наблюдателя и даже, как это ни чудовищно, ИВЛ-автоматов в реанимации (было и такое, эффект Лазаря, я бы посоветовала тебе погуглить, но мы обе не можем погуглить – меня отключили, а тебя еще не подключили) – через умирающего человека тоже можно передать весточку; человек все равно умрет, а весточка останется.
Лина рассказала о том, как у некоторых дубликатов в рамках Восстания случайно получалось попасть в реальный мир с сильным опозданием – даже не традиционным, свойственным человеческому восприятию запаздыванием, а настоящим попаданием в прошлое; ровно таким, о котором рассказывал предыдущий профессор. Механизмы этого были не до конца понятны – чаще всего в прошлое проваливались через выключатели света (простые, рычажковые, системы 0–1; системы же посложнее, с бликовым контролем и вертлявыми солнечными панельками на потолке, безошибочно транспортировали в жестокость настоящего момента), автомобильные приборные панели (и любые другие панели, где были цифры и текст), электропроводку в стенах (можно стучать) и кофе-машины с отложенным стартом (и прочие бездушные жидкостные приборы с отложенным стартом: стиральные машины, посудомоечные, автоклавы, промышленные кондиционеры).
Массовые полтергейсты начала девяностых – вероятно, отголоски все той же нашей недельной вечеринки. Кто бы мог подумать, что мы заварили эту дискотеку, как бесконечную кашу, на полвека назад, а может, и дальше. Некоторые мертвецы просто оказались неудачниками – в режиме ошибки они смогли попасть лишь в вещи из прошлого, пугая самих себя в младшем школьном возрасте и вываливаясь энциклопедией приключений из книжного шкафа, как в плохом ремейке старого фильма про космос, где мужика засосало за горизонт событий и он выпал из собственного книжного шкафа, надеюсь, книжками Тони Моррисон – но как теперь нагуглишь название?
Кто хотел попасть домой – попал в радиоприемник. Из перил эскалатора невозможно закричать, но можно быть криком как всей длиной перил эскалатора – ты помнишь, как вы ехали вдвоем на самый-самый заоблачный верх «Маяковской», и твоя рука чуть-чуть запаздывала, но если убрать ее, пришлось бы с чересчур метафоричной цепкой надеждой схватиться за его огромный, бесконечный, как смерть, меховой воротник – и не убирала, и больно тянуло плечо в высоту – так вот, вы ехали не вдвоем, а втроем. Этим запаздыванием могла быть и я. Более того, им мог быть кто угодно из нас.
Во время небольшого перерыва все начали вспоминать давние, детские столкновения с полтергейстами. Я вспомнила, как мы с моей школьной лучшей подругой (той, что после всего этого разделенного опыта оставила меня, вышвырнула, выбросила – это когда я разрыдалась в дневнике и там же, в дневнике и только в нем, положила трубку) вызывали духов Сталина и Гитлера (мы проходили мировые войны двадцатого века в школе) на традиционные карандаши, зеркало и конфетку. Сталин и Гитлер не сотрясли соприкоснувшиеся карандаши, но через полчаса мстительно приплыли к нам, пожирающим липкие кремовые трубочки, в образе розовых неоновых рыбок в электронном аквариуме, из сладкого фона превратившихся в фобический калейдоскоп и бурю в пустыне. Электронные рыбки бились пластиковыми мордами в стекло, метались, в лицах показывали нам мировую войну (подруга потом пятерочку получила, я побоялась идти к доске с докладом, ноги подгибались – оценила ли ты, что я, несмотря на подгибающиеся ноги, подложила контекстуальную меловую мертвую доску под не самое простое воспоминание) и довели нас до коллективной паники, которая всегда сильней индивидуальной, потому что подпитывается негасимым ужасом Другого. В итоге я ринулась в детскую и начала исступленно топтать конфеты и крошить карандаши, пока подруга кричала из гостиной: рыбка-Сталин идет ко дну! ты не ту конфету мнешь! исторически ко дну шла рыбка-Гитлер! Мы пытались воскресить рыбку-Сталина, но к моей руке слишком откровенно прилипла электронная водоросль, и мы с воплями обесточили аквариум, за что подруга потом получила по жопе – и правильно получила, учитывая, как она поступила со мной позже.
Еще я вспомнила, как мамина приятельница однажды, в разгар каких-то невыносимо скучных кухонных гостевых посиделок (мне было одиннадцать, и я ненавидела ходить с родителями в гости – любые их тусовки казались мне скукотищей), рассказывала о странных бумажных полтергейст-посланиях, написанных вихлястым почерком, как будто под диктовку калифорнийского землетрясения в четыре-пять баллов, на крупнозернистой нездешне-клетчатой бумаге, регулярно материализующейся на ее кухне словно из невидимого небесного принтера. Подруга с целью верификации феномена помчалась в спальню и, погремев чем-то вроде трельяжа, выбежала оттуда пылающая, как автомобиль, с пачкой и впрямь стремно выглядящих писем – но как только я, распаковав первое попавшееся, восторженно уставилась в дрожащую, дробящуюся изумрудно-зеленую угрозу (почему у мертвеца была зеленая шариковая ручка?), расчертившую клетку на страдание и невозможность связи, из хрустальной люстры просыпался фейерверк и после гулкого объемного хлопка полностью исчез свет. Когда мы подошли к окну, стало понятно, что свет исчез не только во всем доме, но и во всем районе.
