– Обычное дело, – сказала мамина подруга. – Он всегда так делает, если я пытаюсь кому-то показать его письма. Не хочет, чтобы их читали.
Кто «он», она не смогла объяснить. Учитывая, что спустя некоторое количество лет ее бывший муж, тогда еще вечно молодой и счастливый (и не подозревающий, на кого она его променяет), умрет от сердечного приступа, у меня есть кое-какие соображения (я полагаю, что муж осознанно писал ей бумажные письма, но поскольку бумага – штука устаревшая, с этой дурацкой бумагой он смог попасть только в прошлое), но передать их себе тридцать с лишним лет назад у меня нет ни способа, ни желания. Мне бы разобраться, кто был нашим школьным рыбкой-Гитлером.
Лина рассказала про своего дедушку, который оставлял ей послания через радиоточку. Точнее, раньше ей казалось, что это был дедушка (я деликатно промолчала, что уже слышала эту историю). Сейчас она предполагает, что через радио просачивалась она сама – ее собственные попытки достучаться до родных через воду превратились в воду как текст (как в том романе Набокова, где было запрещено электричество и вместо него для коммуникации использовалась вода – Лина упомянула его, кисло заметив: надо погуглить), и проистекала эта мутная вода из радиоприемника в неизменном, никуда не исчезнувшем мире, где Лине всегда одиннадцать: мама еще жива, все обещают дедушке не ходить к воде и не трогать реки рукой, через двор медленно проходит самый белый в мире гогочущий от сверхъестественного ужаса гусь, и блеклый клекот реки теряется в его тревожном гага – но сам этот момент не потеряется уже никогда.
– Очень легко попасть в прошлое через текст, – сказала Лина. – Жалко, мы еще не до конца понимаем, как это работает. Более того: попадая в прошлое через что-то другое, не связанное с текстом, все равно легко случайно превратиться в текст. Я точно понимаю, что я и была этими сообщениями про «не ходи к реке» – точнее, я была ошибкой синхронизации. Но ошибочное сообщение там, где не было сообщения вовсе, – это тоже текст. Более того: став текстом, намного больше шансов появиться в любой точке времени. Подселяясь в текст как в объект, – а текст – это объект, вы же понимаете, – ты проходишь сквозь время, как раскаленная проволока сквозь бесконечный масляный куб. Потому что текст, прочитанный в любой отдельно взятый момент, – это один и тот же текст. Получается, он как бы зависает в этом хрустально-масляном куполе, впечатываясь в него во всех точках синхронно. При этом текст существует только тогда, когда ты его читаешь. А когда ты его читаешь, он может измениться – причем во всех своих воплощениях сразу: эффект квантового текста.
Линина коллекция провалов дубликатов под талый топкий лед поверхности настоящего момента впечатляла и навевала депрессию. Старый бабушкин холодильник ЗИЛ – кто-то, кроме тебя, сможет осилить эту метафору? (Если можешь, пожалуйста, сделай так, чтобы от любого холодильника, находящегося рядом с читающим – кто бы это ни был, – отвалился магнитик. А что, если эти магнитики – это порталы? А что, если написавший это сценарист подаст на нас в суд? Можно ли судиться с мертвым человеком?) Камеры слежения в метро накануне теракта (удалось проявиться в виде бледного человека с сумкой, пошарившего под массивной мраморно-деревянной скамейкой – кот в переноске сбежал, вот беда, – а потом ушедшего вразвалочку к арке перехода между станциями и растаявшего в белые молочные хлопья в момент взрыва; вскоре идентичного человека обнаружат и расстреляют, в городе много людей, идентичных воспоминаниям будущих мертвецов, готовых на все ради коммуникации). Огромная hi-fi колонка-динамик, доставшаяся в вынужденное наследство от мертвого друга, по-настоящему мертвого, ты помнишь времена, когда мертвые друзья еще существовали (если можно так выразиться)? Вы везли эти колонки в декабре 2005 года на саночках из квартиры, где друг жил и слушал их, дома поставили в угол у изголовья (двойной гол), а из нее, когда замолкает Дэвид Боуи – тревожные голоса на испанском. Вы решили, что это районные полицейские сводки («Хорхе, срочно сюда, поди посмотри, что наделали эти сукины дети, Хесус истекает кровью!»), а это был ваш еще не родившийся сын. А почему на испанском – потому что через три года вы переедете жить в Мексику, тогда вам будет казаться, что это весело и обратимо. Сын проживет тридцать три года, и его случайно застрелят в баре, куда он случайно зайдет, чтобы сходить в туалет – ехал с работы на машине целый час, съел на ланч вчерашний тамале, остановился около первого попавшегося бара, где не был никогда (и не будет). Много потом говорили об этом всём, но сам он все-таки не договорил, если уж добрался до стареньких колонок, которые так хорошо запомнил (вы сохраните их в память о друге). Причем все работает: сын задавал параметры колонок и конкретный текст – но он и после смерти остался неудачником, попав в 2005-й, когда вы еще не знали испанского, бывает (но на самом деле не бывает), и вы всегда, заслышав переговоры испаноязычных полицейских, выключали колонки из сети. Что, кто-то из вас записывал это на кассету как доказательство загробной жизни? Как сын, черт подери, вообще понял, что попал не в ту колонку? А очень легко. Он потом все же попал в нормальную, синхронизированную. И сказал: «У меня все хорошо, у меня все нормально». Хотя зачем об этом говорить? Родители и до этого знали, что все нормально и хорошо. Давно же умер. Но именно тогда они вдруг вспомнили, что слышали это в юности – жуткое, дребезжащее дежавю: все нормально! все хорошо у меня! вы слышите? все хорошо, не волнуйтесь, не волнуйтесь. (Незнание языка избавляет нас от волнений.)
Кто-то испытывал так называемый эффект попугайчика через стиральную машину (предполагаемый речевой аппарат любой машины, содержащей в себе лязг, стрекот и скрежет, из-за острова на стрежень напоминает попытки стандартного попугайчика выйти на простор речной волны с текстом, составленным из щелчков, стука и визга, на слух почти неотличимых от речи человеческой) – опять же, мертвому врагу такого не пожелаешь. Кто-то попал в винтажный плеер Winamp и стал перематывать в нем песни задом наперед, хотя плеер Winamp по умолчанию такими способностями не обладал.
Пленники прошлого, население ломкого старого барахла – мы пытались что-то сказать, но в итоге остались лишь призрачными персонажами жидких желтых газет.
* * *
Мой доклад о том, как я была собакой, требовалось уместить в сорок минут. Поэтому весь необъятный опыт нахождения внутри вещи в качестве субъективного сознания, оторванного от памяти и личности, пришлось упихивать в этот промежуток времени так же мучительно, как мое стандартное пребывание в собственном осознающем и рассказывающем «я» – в лишенную мыслей собаку, которая может лишь воспринимать окружающую среду и ее температуру, переносить предметы в форме ящиков, отличать предметы в форме ящиков от предметов в форме камней, открывать и закрывать двери, отличать те предметы и явления, которые не двери, от тех предметов и явлений, которые двери, впадать в гибернацию и спящий режим, если этих предметов поблизости нет, выполнять просьбы и приказания авторизованных людей, отличать авторизованных людей от всего остального, дверей, камней и ящиков, а также неавторизованных людей; при этом отличать неавторизованных людей от дверей, камней и ящиков, и все остальное – от всего остального.
