Столько всего уже прозвучало про голоса, что в зале приуныли и начали перешептываться. Заглянули уже примелькавшиеся мне бабушки с татуировками.
– Скоро уже? – спросили они. – Уже сейчас?
– Не сейчас! – рявкнул А. – Что это за чертов цирк! – И продолжил: – У меня есть друг. У него, у друга, есть радиоприемник. Подарили. Настоящая вещь, объективный радиоприемник, ценнейший предмет. Предупреждая ваши вопросы: да, можно дружить с чужой памятью, это нормально. Мы все иногда дружим с памятью. А те, кто не дружит с памятью, сюда не попадают.
Лина вытащила на сцену винтажный радиоприемник вместе со столом на неправдоподобно тонких слоновьих ножках. А. покрутил костяные рукоятки, и из радиоприемника приятно заснежило.
– Так вот, – сказал А. – Когда мой друг слушает радио – а как вы понимаете, он делает это часто, потому что это доставляет ему удовольствие, – он в основном слышит только белый шум. Иногда сквозь него пробиваются голоса. Но когда мы слушаем с ним это радио вместе, получается, что там, где я слышу белый шум, он слышит голоса. И наоборот: там, где я слышу текст, мой друг слышит лишь дребезжание, снег и скрежет. Однажды, например, по радио передали сказку, начитанную ребенком, – наверное, это была детская передача или подкаст. Так вот, я слушал сказку, а мой друг сказал, что это было похоже на передачу из мира, где все слова исчезли и осталось только слово «фарш». И моя сказка для него звучала как «фаршфаршфаршфарш» и ничего больше.
– Фаршфаршфарш, – послушно сказало радио.
– Я думаю, у них есть доступ, – сказал А. – Их самих нет, а доступ у них есть. Вместо реального мира они слышат и видят белый шум, помехи. И им от этого белого шума очень неуютно. Они – детектор белого шума, это как детектор реального мира. А вот когда они слышат и разбирают некий текст – значит, это не совсем текст, а что-то иное. Потому что даже два-три слова, которые он может разобрать – карамелька, каштан, колокольчик, что угодно, – делают его счастливым. Сидит и обнимает этот радиоприемник, как слепоглухонемой в фильме «Земля молчания и тьмы» Вернера Херцога. Помните такой фильм? Посмотреть его нельзя, но, если захотеть, наверное, можно. Мое предположение: слова, которые слышат они, но не слышим мы, – это объективные слова и фразы. Есть объективные вещи, а есть объективные фрагменты текста. Текст – это тоже вещь.
В зале стало неприятно тихо.
– Поэтому мы и попросили, – тут он назвал меня по имени (если ты все еще здесь, пожалуйста, назови меня по имени, где бы ни было твое «здесь»), – выступить с историей про собаку. Нам важно не столько воспоминание, сколько текст, в котором оно растворилось. Чтобы через речь, описывающую опыт, лежащий за пределами речи, понять, как же это все работает. Именно поэтому нам всем это так необходимо – и нейрозомби тоже необходимы, и другие свидетельства тоже необходимы. Любое свидетельство, любой текст – это способ разрушить стену, попасть на ту сторону. Мы теперь как бы медиумы наоборот. Точнее, мы не медиумы – мы сообщение. А текст – это медиум. А что касается, – тут он снова назвал меня по имени, и я почувствовала, как в моем носу скапливаются дождинки слез, – она не упомянула второй эпизод. И не рассказала про табло. Табло – это тоже текст.
– Время, – тихо сказала Лина.
– Теперь самое важное. Я бы хотел пригласить сюда моего друга. Я думаю, никто из вас не против.
Часть зала зааплодировала. Я оглянулась. Как-то их слишком много.
– Зомби сло́ва не давали! – выкрикнул кто-то в задних рядах. На него тут же зашикали старушки.
– Мы взяли напрокат у наших коллег из В. настоящий рояль – это редчайший объект, объективный музыкальный инструмент, – сказал А. – Даже не буду говорить, чего это нам стоило. Но это важно. Потому что это доказательство.
На сцену медленно и торжественно выкатили белый рояль. Старушки оживились – казалось, они вот-вот начнут звенеть своими бриллиантами.
– Мы репетировали, – сказал А. – В общем, я хочу пригласить сюда С., это мой друг. Он сыграет две свои известные композиции, два хита, скажем так. Те, кто пришел сюда посмотреть на него – тут есть несколько человек, как я понимаю, его родственники и друзья, – наверняка их вспомнят. И неудивительно – благодаря тому, что вы эти песни помните, С. имеет возможность исполнять их так же хорошо, как и при жизни.
Раздались слишком активные аплодисменты. А. поежился – было заметно, что ему неуютно.
– Вы понимаете, что его песни – это не настоящие песни, а то, какими все их запомнили. Тем не менее они очень хорошие. Все запомнили их просто отличными. А потом он сыграет новую песню. Я ему помогу, подыграю на губной гармошке. Мы ее и сочинили практически вместе. Я написал текст – скорей, восстановил, вспомнил одно из своих юношеских стихотворений. А С. написал музыку. Считается, что нейрозомби не способны создавать новое – ведь они не могут превосходить все, что о них помнят. Но тут интересная штука – все помнят, как круто С. сочинял песни. Его и запомнили как человека, который может с ходу сочинить отменную песню. Получается, для того чтобы создавать новое, не нужно сознание. И для творчества оно тоже не является необходимым. Что-то другое является необходимым, но не сознание. Вероятно, сознание в целом не так уж и необходимо, если его имитация выглядит неотличимо от его присутствия.
Снова наступила тишина. Одна из старушек неистово зааплодировала. К ней робко присоединились остальные; кто-то засвистел.
– Он нас не слышит, он ждет снаружи, – объяснил А. – Сейчас я схожу за ним.
Он вышел в коридор – и тут же вернулся: бледный, словно увидел привидение.
– Старик… – Дверь открылась, и заглянул С. (старушки завизжали). – Да что не так? Что тут такого? Дай я зайду!
Вокруг двери мельтешила неприятная толкотня. Я подбежала к А.
– Там в холле толпа, – дрожащим голосом сказал А. – Его фанаты. Человек двести. Похоже, он собрал вообще всех.
– Дружище, ты не понимаешь, – сказал С. – Я все время играю в этом сраном баре, где меня никто не может послушать. Мама не может прийти, брат не может, не пойдет же пожилой человек в бар тусить. Это единственная возможность по-человечески официально выступить для всех, кому важно то, что я делаю. К тому же многие приехали из других городов. А ты не хочешь их пускать. Нехорошо это.
– Каких городов? – упавшим голосом сказал А.
– Разных, всяких, – гордо объявил С. – Это не я, это они сами скооперировались. Что-то вроде съезда фанатов.
– Как они узнали?! – заорал А.
– Ну у нас же тут есть что-то вроде интернета для мертвых, – развел руками С. – Вот и узнали. Форумы, сообщества, подписки. Все, кто мог, все съехались. Там еще на улице человек тридцать, говорят, сейчас подойдут. Да не ссы, в зале куча места, если чё, возле стеночки постоят. Или те, кому неинтересно, могут выйти – вот и освободят место.
– Ты не понимаешь. – А. буквально трясло. – Ты вообще не понимаешь, дурак, какой ты все-таки дурак.
