* * *
– Я не могу тут находиться, – сказала я. – Я пойду пробегусь перед сном. Я обычно бегаю по утрам и перед сном в парке. Это звучит правдоподобно.
– Я пойду с ней, – сказал С. – Вы токсичные белые гетеросексуальные мужики и мне с вами некомфортно, потому что вы напоминаете мне обо всем, чем я не выбирал быть.
– В тебя была влюблена феминистка-блогер? – спросил муж.
– Откуда ты это знаешь? – искренне удивился С.
– Я пойду с вами, – сказал А. – Я не буду тут сидеть с этим токсичным белым гетеросексуальным мужиком, мне с ним и с его тупыми шутками про феминисток тоже некомфортно, к тому же он абьюзер, потому что убил человека. Да какое абьюзер, что за херню я несу: убийца он! Причем убил он мою девушку. Кто бы мне при жизни сообщил, что я буду сидеть за одним столом – даже не поминальным, а обычным столом, пусть его и нет – с человеком, который убил мою девушку!
– Может, вы еще при жизни встречались, и я за это ее и убил?
– Как можно убить за что-то?! – заорал А.
В общем, мы вышли прогуляться все вчетвером, как бы это ни было мучительно. Отпускать С. куда-либо одного казалось немыслимым, мы все внезапно стали им дорожить, словно он бриллиант с самыми хрупкими музыкальными запястьями в мире. Отпускать С. вдвоем с А. было не страшно, но я не хотела отпускать С. – я понимала, что мне нужно целенаправленно пройтись с ним по моему кошачьему ночному парку, огромному, как отдельный осенний город, – кроме него, никто не cможет мне помочь, больше никто. Интересно, А. дружит с ним искренне или потому, что в С. встроен детектор белого шума реальности?
– Туда идем, – смиренно указал С. так, будто изначально понимал, зачем он мне нужен. И не только мне.
Мы пробирались через заросли, сплетенные черные корни, древесный бурелом, освещенный жидкой С-образной луной (не странно ли это звучит? если странно, напиши на чем-нибудь букву С или выплеснись из любой доступной восприятию емкости в этой форме – если не получается, подойдет землетрясение в 3–4 балла, и сразу все получится), неподвластные моей памяти парковые ночные джунгли с крохотными мшистыми мостиками и сияющими в болотистой мгле фосфоресцирующими гнилушками. Где-то далеко впереди деревья вееровидно раздвигались, как зубья гигантской ночной расчески, и за ними угадывалась мерзость в форме обрыва, в котором гадкими голосами скрежетали давно должные (долженствующие? почему речь ушла от меня именно в то время, когда кроме нее, у меня никого нет – а у тебя нет никого ближе и важнее этой моей речи, развернутой вспять, как та река над чужим, избавленным от моей бугристой, полной провалов и дыр фоновой памяти обрывом) спать зимним сном стеклянные жабы – словно ими дирижировал стеклянный дирижер стеклянной палочкой, и его немыслимо хотелось расстрелять из стеклянного автомата, который мне когда-то выдали, чтобы сражаться с чудовищами, а я извела его на паническую пальбу по обычным людям, не замечавшим, что их пронзают невидимые пули – это как стрелять из водяного сиреневого пистолетика по своему убийце, правда? А когда за мной пришли настоящие чудовища, оказалось, что мои стеклянные пули закончились.
Все молчали, и только С. изредка полушепотом (к которому я полупривыкла, который я полувыносила) говорил, будто ожившая карта (он и был ожившая карта):
– Левее. – Там росла валунная ступенька из земли.
Или:
– Туда не смотрите. – Фиолетовая гнилушка сияла, как чужая печень, оброненная в грязь и выплеснувшаяся в форме черепа.
Или:
– Тут след. – И я понимала, что он имеет в виду, прижимая эту мысль к груди, как теплый пистолет счастья. Он взял след одного из двенадцати – или оставшихся одиннадцати – или даже всех двенадцати – и ведет нас невидимыми полями золота вдоль нестерпимо сияющей серебряной линии, рассекающей и расплавляющей золото в осенний дым и белый пепел. Он видит эту линию так же отчетливо, как ту девочку, до которой мне самой никогда не достучаться, даже если я из отчаяния и паники (не слишком ли много всего я делаю из отчаяния и паники?) изрублю шкаф топором (я не понимаю, зачем я использовала эту метафору – вероятно, я где-то читала текст о мужчине, который по какой-то причине изрубил шкаф топором).
Мы втроем знали, что нужно молчать, иначе все нарушится. Я думала о том, что мужу, наверное, неловко за свое поведение. Муж, скорее всего, думал о том, что ему неловко за свое поведение. А, возможно, думал о том, что ему неловко за свое поведение. Я думала о том, что неловкость, которая висит в воздухе, ощущается только мной – С. настроен на другого уровня знание. Его не существует, зато он чувствует все. Я существую – но ощущаю только неловкость некоторых мужчин. И в этом смысле у С., конечно же, все привилегии, пусть я и не имею права так говорить.
«Как мы узнаем, где мы находимся, когда найдем это», – хотела спросить я, но не смогла даже открыть рта.
«Я знаю, что ты чувствуешь», – хотел ответить А., но тоже промолчал. Мы гуськом шли за неслышным, невидимым, всесильным С., взявшим след, и все прекрасно понимали, что происходит.
С. остановился около заброшенного лодочного домика, который называли «Птичий остров» – но даже тогда, когда его так называли, домик уже давно не функционировал. Даже если бы я хотела, я бы вряд ли нашла лодочный домик – он был в той части парка, откуда еще до моего рождения исчезли и лодки, и река, и осмысленность.
С. тяжело дышал, в свете его лица луна казалась пунцовой, как полузатопленная в воде эмалированная тарелка клубники.
– Там, – показал он рукой на лодочный домик. – Они все там.
Мы молчали.
– И они знают, что вы знаете, что они там.
С., да ты самый лучший друг, которого только можно было завести после смерти.
* * *
Мы окружили лодочный домик с трех сторон (четвертая выходила на пустой причал, под которым плескалось чье-то утлое воспоминание о воде, стоявшей здесь тридцать назад). Мы с С. постучали в дверь. Муж и А. дежурили сбоку около приветливо полураспахнутых окошек.
– Кто это? – спросила бабка. (У меня не было сомнений в том, что это бабка, да и я на всю жизнь – и зачем я сейчас только использую эту метафору?! – запомнила ее голос, который однажды сомкнулся холодным мясным кошельком вокруг моего пальца.)
– Это я, бабка, – представилась я. – Помнишь, я однажды кота твоего нашла. Открывай. Я еще одного нашла.
– Мяу, – жадно сказал С., который просто уже не мог с собой совладать, его трясло от предвкушения.
– Уходите, – зло сказала бабка, приблизившись к двери.
– У тебя не хватает одного кота, я знаю, – продолжала я. – Открой. Он тут. У меня. Я его для тебя обратно на аукционе выкупила.
– Не хватает, неполная я, – согласилась бабка. – И уходите. Ой неполная я, совсем неполная, но надо уйти, а то хуже будет. Уходите.
– Открой, хоть посмотри! – попросила я. – Выкупила у той рыжухи кота, помнишь?
