Объяснить эти моменты Лина и не пыталась и все время говорила себе, что вот-вот пойдет в Комитет и сдастся.
Когда мы с А. в шутку назвали Лину и Лину близнецами-шпионками, они вдруг словно стали одним человеком (они и были одним) и очень серьезно сказали нам:
– Да, мы работали на правительство до того, как попали сюда. Но когда попадаешь сюда, ты не можешь быть шпионом. Потому что когда ты на этой стороне, ты всегда на этой стороне.
И этому невозможно было возразить.
16. Тень белее белого
Утром, когда мы возвращались, было еще темно. Я вспомнила ранние мучительные походы в школу в первую смену – по сиреневой бетонной тьме, из которой мягкорукие фонари будто ножницами старательно вырезали силуэты неровных черных деревьев, чтобы вклеить их в неприятный на ощупь выгнутый от акварельной влаги альбомный лист: первый урок – рисование. По снегу полз медленный, как разлитый мед, золотой неприятный свет, в голове кисло ворочалось горькое чувство разрушенного сна – и именно сам сон, как все, что разрушено, и ощущал горечь, а я не ощущала ничего, кроме точной догадки о том, что это воспоминание – не мое, совсем не мое.
Я бы сказала, что оно может быть твоим, если бы не знала наверняка, что у меня нет доступа к твоим воспоминаниям. Ни у кого нет доступа к твоим воспоминаниям, и резонно было бы сказать, что они умерли вместе с тобой, но все-таки они не умерли вместе с тобой. Просто ни у кого нет к ним доступа – используем сейчас ту лексику, которую нам выдали, за неимением иной.
Когда нам выдадут иную лексику – я обещаю, что, кем бы я ни была в этот момент, расскажу тебе обо всем иначе, обновленным способом. И даже если это произойдет без меня, это все равно произойдет, я тебе обещаю. Самообещающий текст страшнее самоисполняющегося пророчества.
Говорить было как будто и не о чем. Муж спросил, знаю ли я, кому принадлежало кольцо, подаренное мне А. Возможно, если постараться освоить ту нырятельную технику, о которой так метафорически рассказала нам новая Лина, получится через кольцо как-то освоить коммуникацию с пальцем, которое оно обхватывает. Настучать этим пальцем послание, например.
Память подсказывала мне, что через кольцо лично я пока могу освоить лишь коммуникацию с ледяным и мягким, как черничный вареник-изгой, который разморозили и забыли сварить вместе с остальной вареничной братией, бабкиным ртом, полным студенистой мглы и мшистого чайного гриба, настоянного на засахаренных мышах. Все, что не было моей памятью и что моя память обтекала, как вода порой обтекает полутелесный контур призрака, намеренно выбежавшего под ливень, чтобы в отчаянии договорить уже в качестве формы (к форме чаще прислушиваются), подсказывало иное: мой шкаф является телефонной будкой наивысшего качества. Самой лучшей, самой красивой и новой телефонной будкой нового мира. В том, что это новый, лучший мир, который мы обязательно построим, я не сомневалась с той самой секунды, когда увидела, как загорелись глаза новой (лучшей?) Лины, когда она сказала: когда ты на этой стороне, ты всегда на этой стороне.
И нет никакой иной стороны, кроме этой.
Точнее, сторона всегда эта.
Дома муж, решивший немного поспать после этого бесконечного дня, отправился в ванную и зашумел оттуда водой-предательницей, а я быстро отперла дверь шкафа, положила обе руки – левую и правую – (понимаешь ли ты, зачем я это написала? если да, пожалуйста, положи мне на голову обе прямо сейчас, вначале левую, потом правую) на шкатулку с мамиными письмами и почувствовала, как вся вибрирую, будто бледная пирамида из двенадцати котов.
– Я тут подумал про Гарри Гудини, – сказал муж, выбравшись из кошмара и предательства водной процедуры. – Не знаю почему. Может быть, потому что закрыл глаза под душем и задержал воздух – ты же знаешь, что он мог задерживать воздух на три минуты? Или пять?
– Гудини? – испугалась я. – Почему пять? Это в связи с чем? С тем, что он из ящика выбирался? Да? Из ящика?
– Господи, да нет же, – сказал муж. – Не из ящика. Я же не из ящика вышел сейчас, а из душа.
– А я вышла из ящика, да? – тревожно спросила я. – Ты это хотел сказать?
– Да нет, что с тобой такое? Из какого ящика ты вышла? Из гроба, что ли? Ты опять начинаешь?
– Нет, – промямлила я. – Просто накатило что-то. Ну, рассказывай.
– Короче, Гудини. Я вспомнил, что когда-то читал о нем книгу. Теперь уже не нагуглить какую. И вряд ли смогу вспомнить название. Но – сразу говорю, я не дословно это помню – когда он показывал свои штуки, все эти фокусы, в мире была эпидемия спиритуализма. Многим казалось, что Гудини с его трюками тоже помогают духи. Так считал и сэр Артур Конан Дойл, который дружил с Гудини. Точнее, он стал его другом специально, потому что сам был одержим спиритизмом и был уверен, что Гудини помогают духи, просто он это от всех скрывает. Он агрессивно навязывался ему, буквально лип к нему, лез, приставал со своей женой вместе – она была какой-то известный медиум, Леди Дойл, такая демоническая тетка. А у Гудини когда-то давно умерла мама, которую он страшно любил, и они условились, что мама после смерти передаст ему только им двоим известное послание, послание-шифр. Мама ничего не передала, поэтому Гудини с тоской и отчаянием понял: после смерти ничего нет. И очень жестко относился к медиумам и спиритизму. Но без ненависти. А потом, когда на него свалился Конан Дойл, который тогда помешался на феечках – ему было уже не до Шерлока Холмса, он писал про фейковые фото девочек с феечками и сам, кажется, уже видел феечек повсюду – Гудини на минутку поверил. Как бы допустил, что загробный мир все-таки есть и мама может с ним связаться – предположим, через леди Дойл.
– Мама. Связаться. Очень странно. Почему ты это вспомнил?
– Не знаю. Просто оно все целиком промелькнуло в голове – память о прочитанной когда-то книге. Причем я ее не специально читал. У меня была командировка, я ночевал в крошечном отеле в том городке в Вирджинии, ты помнишь, там еще рыжие козы за окном паслись смешные, я присылал фото. И там в холле была библиотека – крошечная, на три полочки. Я взял книжку про Конан Дойла, думал, что там про Шерлока Холмса будет. А это оказалась история про спиритуализм и о том, почему он на этом помешался – у него любимый сын на войне погиб. Причем страшно тупо погиб. Прикинь, его ранило двумя пулями в шею! И он выжил. А в госпитале умер от какой-то дурацкой инфекции или простуды. И, в общем, Конан Дойл, у которого тогда в голове летали только феечки, и его жена-медиум устроили для Гарри Гудини сеанс связи с матерью. В день ее рождения. Но все пошло не так. Призрак вроде как явился: жена Конан Дойла, медиум, начала вся трястись, как было принято в те времена при контакте с духами, ее рука задергалась и начала писать – и в итоге выдала огромную, с вензелями, размашистую записку. Многословную и очень приветливую, книжную такую: что-то такое, типа, дорогой сыночек, не могу передать всей радости по поводу того, что наконец-то рухнули стены и я могу сказать тебе, как горжусь тобой и человечеством, что изобрело способ общаться с миром мертвых. На хорошем английском. При этом, наверное, эта леди-медиум и правда была чем-то одержима, не знаю. Но на Гудини это произвело чудовищное впечатление! Это разрушило его веру в возможность коммуникации после смерти. Потому что его мама не знала английского. Она говорила на венгерском. А еще на листе бумаги жена Конан Дойла начертала крест – но мама Гудини была иудейкой, и она никогда не чертила бы крестов. Ну и еще сеанс был в день ее рождения же, 17 сентября вроде. Или нет. Не помню. Не важно. Короче, она это не упомянула. Гудини понял, что все это шарлатанство и что после смерти и правда ничего нет. Или есть, но связи все-таки нет. Ведь мама так и не передала ему кодовое слово.
