И я вышла от внутренних коров к тем коровам, что снаружи.
18. Внутри коровы чистота
Слепило солнце. Я дышала. Все было колючим, как венец, и тело словно жало, как рубашка. Мысли ворочались медленно, словно я еду в нескольких меховых комбинезонах на автомобиле с ручной коробкой передач.
Каждый шаг и правда причинял боль: внутри меня что-то тихо мычало и ворочалось. Все было таким же, как в интернете для мертвых, только контекст – слишком обширным и болезненным. Лужи, деревья, коровка-воровка, запах мочи, травы и талой воды, но запах – это не все, чем пахнет: пахнет потом, пахнет залпом, мороз, февраль, синее-синее небо, как всегда здесь в феврале эта особая февралистая лазурь и зыбь, моя ли это мысль, а других тут нет, и всякий звук будто вдалеке кто-то стучит мелкой мокрой железкой по другой мокрой железке высотой до неба, и все эти железки – это ледяные влажные лестницы.
Телохранители вывели меня к людям. Навалился бесконтрольный поток сигналов, и я почувствовала, что сейчас задохнусь.
Ой, услышала я где-то далеко внутри всего, чем была я, ой, немного снова оно. Снова немножко оно здесь.
Это звучало как тихий фон и дребезжание. Усилием воли я подкрутила и подавила этот шум, словно пытаясь перенастроить радио, в котором любимая песня «Don’t Fear The Reaper» сбивается с арпеджио на белый шум, you can be like they are.
– Работать надо! Лучше надо работать! – раздраженно сказала я горлом диктаторской шеи, вставленной внутрь диктаторских легких. Весь набор, выданный мне как организм диктатора, работал как слаженное, но мучительное движение внутри гигантского церковного органа с тысячами труб – и я почему-то ощущала каждую трубочку, даже самую мелкую и костлявую, идущую тонкой полой иглой сквозь мое горло.
В ответ залопотали, зароптали, кто-то стал просить прощения.
Вдруг я с ужасом поняла, что настоящий диктатор, наверное, очнулся в интернете для мертвых и нашел под столом коматозную женщину. Что он будет с ней делать? Снимет с нее венец? Явно не поможет – я уже загружена в его клон до следующего сеанса. Поместит ее в больницу? В тюрьму? Нанесет ей двадцать три колюще-режущих? Свяжется с центром управления и потребует срочно выключить ту, что ворвалась в его тело вместо него самого? Черт подери, это же так просто. Вот сейчас он им позвонит – и все. И в этот момент мне стало физически плохо, почти затошнило. Все, к чему у меня был доступ в этом новом прекрасном мире, – это грязные коровы.
Я обняла грязную корову и почувствовала, как по мне что-то течет: то ли та самая жижа, то ли мои и коровьи слезы.
Телохранители мигом схватили меня под руки и отвели в сторону.
– Нормально? – спросил один. Над ним медленно стекала сама с себя холодная потолочная сосулька, в которую были вплавлены какие-то жучки и угольная пыль.
– Все хорошо, – сказала я. – Первые минуты всегда трудно. И у меня иногда легкая амнезия. Например, я не помню, ну, например, вот когда я звонил. Когда я связывался с вами последний раз – я что?
– Как связывался? – удивился телохранитель. – Вы ни с кем не связываетесь, связь же односторонняя. Вас вызывают только тогда, когда нужно ваше физическое присутствие. А вы никакого доступа не имеете.
Портал односторонний! И у меня есть ровно столько времени, сколько я выдержу в этом теле.
Пока мы с коровой обнимались и плакали, внутри меня тоже что-то тихонечко плакало. Мир дышал мной туда-сюда, вдыхал меня и выдыхал теплыми шерстяными грязными боками, всюду лилось, клокотало, пахло людьми и сигаретными пачками; и диктатор думал: какое счастье жить, какое счастье быть таким хрупким и уязвимым.
* * *
И я вышел, и я что-то сказал, но это были белые квадраты, и в ответ тоже были белые квадраты, и это было больно. И они ответили, и я плакал, и они сказали, и я тоже плакал. Я обнимал корову, и из моего рта шли знаки, и я плакал. И они сказали, что надо подписать вот тут, чтобы уволить того, кто обидел корову, и я подписал, и было больно, и рукой водила подпись, и тьма водила головой. И я вышел и сказал: а теперь мне надо срочно связаться с президентом той страны, что боль и больно и ой. Они спросили почему. Я объяснил, что срочно и государственная тайна, и это было больно, и все объяснения говорили мной, как вода говорит рекой и океаном, и все внутри меня перемешивалось слоями и толкало, и было больно. И я позвонил президенту той страны, что больно и совсем невозможно. И президент спросил, что такое. И я ответил: у вас в столице в тюрьме находится гражданин боль больно здесь совсем больно невозможно, и он убил, я знаю, гражданку нашей страны боль тут совсем невозможно опять, бывает ли невозможнее, и мне необходимо с ним встретиться, потому что всюду боль, в руке боль, в ноге боль, в еще одной руке боль, в еще одной ноге боль, все разлажено, всем шевелит боль, мне на грудь кладут камни и еще больше камней. И президент страны боль сказал: мы с вами не сотрудничаем в области выдачи международных преступников, договора об экстрадиции не было, и вообще вы нарушаете мировые соглашения, доставляя клонам боль страдания боль боль невыносимую боль. И я ответил: у нас хранится, если вы помните, дубликат боль боль боль того самого боль ужас, который до сих пор хранит мегатонны ваших государственных тайн, и я обещаю передать вам этот дубликат, если вы разрешите мне встретиться с гражданином боль очень больно, пожалуйста, хватит, и поговорить с ним, выяснить один вопрос, потому что та наша гражданка, которую он убил, связана с нашей национальной безопасностью и хранитель важной государственной тайны, мы тоже хотим расследовать этот случай, мы его и расследуем, мне нужно поговорить с ним, я сейчас подпишу договор о выдаче вам дубликата боль, пожалуйста, хватит, всем же нам это выгодно, соглашайтесь сейчас, это дело срочное, я больше предлагать не буду никогда. И президент страны господи как же больно зачем хватит сказал: хорошо, если это так срочно, приезжайте, когда вы планируете свой визит. И я сказал: сейчас, прямо сейчас, это срочно, это вопрос государственной безопасности, я уже вылетаю. И он ответил: это невозможно. А я сказал: именно, это невозможно, и я скоро буду. И я плакал, и я плакал, и я плакал внутри.
* * *
Я заперла дверь ванной и посмотрела в зеркало. Мое отражение не казалось мне удивительным (впрочем, я и не ожидала от себя научно-фантастических откровений о том, как это неожиданно – очутиться в мужском теле), потому что клон привык видеть себя в зеркале, и этот внешний вид неумолимо обозначал «я», чем бы я ни была в этом теле. У меня немножко дрожали руки.
Вот оно что, вот они – мелкие тихие шаги Русалочки по отчаянно кричащим воробьиным черепам. Выдерживать это было сложновато, но пока что терпимо. Выдержала собаку, полторы недели стоически ночующую в дождевом октябрьском лесу, – выдержу и боль. Как ни странно, я почти физически ощущала, как страдает и мечется запертое в угол беспомощное сознание клона, отрезанное мной, как бензопилой, от собственного тела. Это плененное сознание продолжало воспринимать все происходящее и чувствовать тело – но роль при этом у него была совершенно пассивная: тоже односторонняя связь. Ты можешь наблюдать, но не можешь вмешиваться. И почему-то вынужден все это рефлексировать от первого лица через бесконечную душевную боль.
