А потом они поженились. Это было спустя пару лет, перед этим они съехались. И я был частым гостем у них дома. И видел, как она смотрит на него. Я никогда не видел, чтобы женщина так смотрела на мужчину. А может и видел, но не замечал, потому что мне никогда не было до этого дела. А теперь вдруг заметил. Замечала и она. Мой взгляд. И они поженились. Я был на их свадьбе, я пил за них, и произносил тосты в их честь.
А затем прошли годы и была ночь, а за ней наступило утро.
В тот день было яркое солнце, которое не пыталась прикрыть ни одна туча. Который был час? Не знаю точно, но было позднее утро. Я проснулся раньше её, может на пятнадцать минут, а может и тридцать, это было не важно. Важно было то, что после ночи, во мраке и тишине которой растворялись все мысли, которые должны приходить в голову любому трезвомыслящему и умному человеку, и оставалась темнота, в которой едва различались контуры двух тел, всеми силами стремящихся стать одним, и оставалась тишина, нарушаемая частым и громких дыханием, стонами и чем-то неразборчивым, но очень важным, что два существа пытались донести друг до друга, захлебываясь чувствами, эмоциями и не переборным влечением друг к другу. Так вот, важно было то, что время не стояло на месте, и ночь, как и всегда, неумолимо, то быстрее, то медленнее, превращалась в утро, а утром темнота рассеивалась и мысли возвращались, стуча в вашу дверь. Немного неловко им было от того, что приходилось прерывать вас от на время воцарившегося спокойствия, в котором было ничто и ничего, но тем не менее, они с твердостью, присущей кулаку, сотрясающему стол в порыве гнева, не дожидаясь вашего ответа, заходили внутрь и вновь ваша голова была полна мыслей, которые на фоне недавнего спокойствия, необоснованного, но прекрасного, были не самыми желанными гостями.
И время теперь тянулось очень долго, и в этой медлительности и была его быстрота, как когда вы берёте канцелярскую резинку и тянете её до тех пор, пока она не рвётся. Вы наблюдаете как она растягивается, как в её строении появляются белые жилки, и чувствуя каждое мгновение, тянете дальше, и на ваших глазах, натянутая как струна канцелярская резинка растягивается. Если остановиться сейчас, она не порвётся, но будет безнадёжно испорчена, и никогда уже не примет свою первоначальную форму, потому что был момент, когда вы потянули её слишком сильно. Но вы и не останавливаетесь, а тянете, тянете и вот в месте, где её цвет изменился, побелел, начинают появляться микро разрывы, вы может и не заметите их сразу, но, чувствуете это, потому что хоть она и тянется, но вы то понимаете, что точка невозврата пройдена, и вот вы уже в мыслях слышите этот звук и мозг ваш уже прочувствовал, как концы резинки, оторвавшись друг от друга, хлёстко бьют вас по пальцам, а когда это действительно происходит, несколько мгновений спустя, и канцелярская резинка рвётся, этот миг всё равно для вас наступает неожиданно, хотя вы шли к нему с самого начала. И много ли времени прошло с самого начала? Да нет, но каждый миг вы ощутили. И я лежал тогда и ощущал каждый миг.
Я не могу сказать точно, когда она проснулась. Скорее всего раньше, чем я заметил это, но не подала виду, оставшись так же лежать на боку, спиной ко мне, но открыв глаза, и не знаю какой был её взгляд, но могу догадываться.
Она знала, что я уже не сплю, а когда я понял, что и она проснулась, мы так и остались лежать, оба зная, и оба понимая. Потом я повернул голову. Её волосы были раскиданы по подушке небрежно, словно специально, потому что в этой небрежности и заключалась вся красота. Солнце не падало на подушку, не переливалось в её волосах. Но они блестели, их природный блеск в чёрных локонах ослеплял меня, и я был как слепой котёнок. Её тело, прикрытое простынями, вздымалось в такт дыханию. Её оголённое плечо вызывало у меня бурю эмоций, в которой перемешивались нежность, трепетность, злость и ярость. Она не могла принадлежать мне. Тогда лучше бы она не могла принадлежать никому. Но, тем не менее, она принадлежала.
После ночи с ней, столь давно желанной, стало ли мне легче? Вряд ли.
«Диана», – произнёс я мысленно, и она не обернулась.
Но она обернулась потом, позже. Вначале я провёл своей рукой по её острому и женственному плечу. Провёл осторожно, настолько, что сам не мог разобрать касаюсь ли я её или всё же нет. Провёл до шеи, до изгиба её шеи, а затем пальцы мои ощутили её волосы, и я медленно зарылся своей рукой в них. Но она повернулась не тогда. Я ощущал тепло, исходящее от неё. Повернулась она, когда я убрал руку.
Она посмотрела в мои глаза, а я исчез, заглянув в её. Она моргнула, словно пыталась скинуть то наваждение, что оказывал на меня её взгляд, но у неё ничего не получилось. Я смотрел в её глаза и теперь не могу даже сказать какого они у неё цвета. Я каждый раз пытался вспомнить цвет её глаз, каждый раз давал себя указание посмотреть и понять, но каждый раз, когда я в них заглядывал, я забывал об это, и я не мог понять какой же у них цвет. Потому что, смотря в них, я видел нечто такое, отчего человек забывает обо всём на свете, забывает о самом свете, о себе и забывает о глазах.
– Диана… – проговорил я.
– Томас, – прервала меня она.
И мы вновь лежали в тишине, которую не нарушал ни один звук. А потом я ушёл. И мы не сказали ни слова.
Между днём, когда Диана и Лэндон сыграли свадьбу и днём, который был после, когда мы лежали с ней в постели, прошло много лет. Много событий произошло как в их жизни. так и в моей, многое изменилось, но её взгляд на Лэндона оставался таким же. Как и мой на неё. Но когда она не смотрела на Лэндона, можно было заметить, что взгляд её потускнел за эти годы, загрубел и стал более жёстким, с отблеском металлического звона. Потому что эти годы не дали ей то, чего она ожидала. Не дали ни годы, ни Лэндон. Она не стала для него той, которой должна была стать. Она было его женой, но для него она была женой, как и для миллионов мужчин женщины были жёнами по всему миру. Она думала, что станет для него той, кем была Пенелопа для Одиссея. Но даже так, её любви хватало на обоих. Ей так казалось.
Но Лэндон не мог дать ей то, чего она желала. И она старалась взять это сама. Но нельзя взять то, чего нет. Она жила, с каждым годом чувствуя нарастающую боль. Она жалела, что любит его, и спустя годы, хотела разлюбить. Она начинала ненавидеть его. Но не могла с собой ничего поделать. А пыталась. В тот день, когда я ушёл от неё, и мы не сказали ни слова. Она пыталась. Но безуспешно. И вновь она смотрела на него взглядом, толику от которого я желал получить от неё всей душей.
Зачем он женился на ней? Эта мысль всегда не давала мне покоя. И как человек, существо крайне эгоцентричное, я в своих мыслях доходил до абсурда, что это было для того, чтобы показать своё превосходство надо мной. Лэндон был проницателен и не мог не замечать моего взгляда в сторону Дианы, хотя я, будучи человеком, владеющим собой, всегда тщательно скрывал этот взгляд.
Зачем он женился на ней? Если не любил? Если не мог ответить ей и десятой частью её чувств? Он не стал семьянином. И я знал о его забавах. И не говорил ей даже не потому что, Лэндон был моим другом, а потому что не хотел, чтобы эта женщина чувствовала боль. А она её чувствовала и без всякого знания. А когда она узнала, мы лежали с ней тем утром, и я ушёл, и мы не обменялись ни словом. Но потом она всё равно пришла к нему, и вновь в её взгляде была настолько большая и чистая любовь, которая не снилась ни Гомеру, ни Шекспиру в их самых чувственных произведениях.
