Я всегда добивался того, что мне нужно. Ключевое слово «нужно». Не просто желал, хотел, мечтал, а лишь то, что было жизненно необходимо, без чего я обходился сейчас, но прекрасно понимал, что не смогу обойтись в будущем, и я добивался этого. Такое непреодолимое намерение шло из глубин моей души и было обязательным условием успеха. Минус состоял лишь в том, что себя нельзя было обмануть, и вызвать такое состояние умышленно ради вещей, целей или людей без которых я мог обойтись. Самообман придумали люди, которые не могли превратить свою руку в плавящий горную породу кулак, чтобы достать из неё сердце этой горы. Они придумали самообман, чтобы убеждать себя в том, что недоступное им и не нужно. Человеку трудно признать, нечто недоступным, а раз оно таковое, лучше пускай оно будет ненужным, тогда и не будет бессмысленного желания получить к нему доступ. Люди придумали самообман, чем и обманули сами себя. Тот же, кто знает истинную силу своей воли, способной становиться законом для всего окружающего, и своего намерения, которое волной цунами сметает всё на своём пути, такой человек не способен провести себя вокруг пальца.
Я добился её и знал, что смогу сделать это снова. Я мог продумать сотни различных комбинаций, которые бы изменили обстановку вокруг Дианы, пласт её мира и наклонили его под таким углом, что она бы скатилась ко мне в руки. Но это была бы не она. Человек может потерять своё Я в кузнице жизни, когда молот обстоятельств бьёт по наковальне окружения, а между ними и лежит форма, которой является человек, личность. И вы можете управлять молотом, вы можете перекладывать форму из одной наковальни в другую, можете разжигать всё больше и больше огонь в печи, но что тогда вы получите? Форма изменит свой вид, и человек перестанет быть тем человеком, которого вы знали. И можно снять с себя ответственность за это, но, если вы достаточно умны, вы поймёте, что к чему. Форма обретёт другой вид и станет другой Я. Которого выковали вы.
Мне было под силу выбирать кузницы, я был умелым манипулятором, я мог бы разыграть всё так, как мне нужно, включая часть своего мозга, отвечающую за самые изощрённые хитросплетения сотканной паутины череды обстоятельств и событий, в которых человек запутывается, становится пленён и скован в той мере, в которой вы затягиваете путы окружающего его мира. Так я всегда и поступал. И если уже говорить о женщинах, я поступал так со всеми женщинами, которые у меня были, и мне не приходилось прилагать усилий, которые прилагают другие мужчины. Мои усилия были другими, сложнее и запутаннее, чем принято, но от того более интересные и увлекательные. Но я хотел, чтобы всё, что сделала или будет делать Диана было добровольно. И не чтобы лишь она считала, что поступки руководятся её волей, а на деле они уже были предрешены. Нет. Я не хотел вести с ней свою игру. Мне нужна была она, каковой она есть. Другого мне было не нужно. Но нужна ли она мне была теперь, сегодня, по-настоящему? Я не мог ответить на этот вопрос уже много лет.
Если вы думаете о чём-то одном много лет, не забываете ли вы со временем почему вы начали об этом думать? Мысль входит в привычку, из скромного гостя превращаясь в хозяина, и вы не замечаете этот вялотекущий момент, когда одно становится другим. Не думаете ли вы теперь эту мысль лишь потому, что она уже живёт у вас в голове, а не потому что вы хотите её думать? Можете ли вы не думать об этом? И если не можете, то потому, что это вам, изменившемуся с тех пор, как впервые эта мысль занырнула в ваши раздумья, до сих пор нужно её думать, или потому что эта мысль стала как вредной привычкой, и пройдя с вами сквозь годы плечом о плечо, так же изменилась, вместе с вами? И теперь она не похожа на себя первоначальную, хотя вы скорее всего этого никогда не поймёте.
После каждого события в жизни, а жизнь это и есть беспрерывное движение живого существа, по материи, которую мозг этого существа именует событиями, мелкими и значительными, человек меняется. Человек – это мешок, в который он сам расфасовывает свои решения после каждого события. Каждое решение придает мешку форму, вес, объем, внешний вид. Что-то уходит на его дно, что-то не способное пролезть, остается на самом верху, мешая засунуть внутрь другие вещи, что-то выпирает справа посредине, а что-то острое, по ошибке запихнутое внутрь может и разорвать ткань этого мешка. Вот так мешки, именуемые людьми, и копошатся по жизни, как муравьи в муравейнике, а некоторые как личинки в навозе. Время от времени мешки показывают содержимое друг другу, и бывает, обмениваются им, по своей воле, против неё или и вовсе случайно. Но к сожалению, чаще всего, вам встречаются мешки с дерьмом, и хорошо, если они движутся к земле, которую удобрят, принеся единственную возможную пользу этому миру, на которую способны. Даже от дерьма есть польза, и мне весьма жаль, что мы об этом в курсе. Что нам приходится об этом узнавать, каждому в своё время. Но с другой стороны, это доказывает, что из всего можно извлечь выгоду.
Я извлекал пользу из всего, что было в моей жизни. Но никак не мог её извлечь для себя из той части жизни, где существовала Диана. С ней единственной я не был Томасом Томпсоном, которым был всегда. С ней я был кем-то другим, слабее, беспомощнее. Я казался себе слизняком, потому что у слизняков нет хребта, и был себе противен. Я панически боялся снова становится тем Томпсоном, которого видела она. Годы, что она была рядом, хоть и далеко, я жил двумя жизнями. В одной я был Томасом Томпсоном, которым был и сейчас, а в другой, жизни, которая приключалась со мной иногда раз в неделю, иногда раз в несколько месяцев, я становился мальчиком. Вспоминая то время, я помнил, что уверенность в себе легко потерять, так же легко, как заглянуть в глаза, цвет которых ты всё никак не можешь рассмотреть. И потому я был рад, что уже давно её не встречал. Мальчиком мне становится не хотелось.
Мои мать и отец были простыми людьми. Отец немного проще. Однажды, когда я был мал, отец взял меня за руку, и мы поехали на рыбалку. Мы рыбачили весь день с переменным успехом, а поскольку я ребёнком, впрочем, как и взрослым, не был заядлым любителем рыбалки, то день тот тянулся для меня изрядно долго.
И вот настал момент, когда отец посмотрел на меня долгим взглядом, и взгляд этот был подобен всем тем взглядам отцов, когда несколько мгновений спустя они говорят «Запомни, сын» и далее следует череда непостижимых детскому уму мудростей, прожжённых опытом целой Вселенной, которые навсегда врезаются в детскую память, на разгадку и осознание которых уходят затем долгие годы жизни для сына, а когда они наконец разгаданы, и их правдивость подкреплена собственным опытом, как правило – не самым приятным, они становятся кредо по жизни. И затем в очень подходящие и уместные моменты, выросший сын, затягиваясь сигаретой, выпуская густой дым, прищурившись и сделав серьезное выражение лица, говорит своему собеседнику:
«Знаешь, мой старик однажды сказал мне…».
И собеседник слушает завороженно, внимает эти слова, как первые люди внимали, что говорил им Моисей, открывая заповеди Господни. Собеседник так слушает, потому что ничей «старик» глупости сказать не может, если её повторяет сын спустя годы, да ещё при таком подходящем для этого моменте.
Но в тот день, на рыбалке, отец посмотрел на меня тем взглядом, задумчивым, колеблющимся, и спросил:
