По моей коже разливается краска.
Я не могу отвести взгляд.
Потому что, хоть Ник сейчас и не смотрит прямо на меня, я знаю: его улыбка, засиявшая ярче, – это не просто проявление учтивости к собеседнику. Она предназначается мне. Как хорошо, что я надела сегодня красное платье!
Элиза тихонько приближается и шепчет:
– Будь с ним осторожна.
За год после нашего бегства с Кубы моя сестренка успела стать женой и матерью. Призывы к осмотрительности я слышала от нее и раньше, но сейчас в них ощущается умудренность опытом. Создается ощущение, будто она старше меня.
– Буду, – вру я, а Ник Престон в этот момент покидает своих собеседников и направляется ко мне.
Я делаю шаг в сторону от Элизы. Потом еще один.
Все пять недель, пока его не было, я ждала этого момента, снова и снова представляла себе нашу встречу, гадала, вспоминает ли он обо мне в Коннектикуте, своем родном штате, в Вашингтоне, где он работает, или еще где-нибудь.
Каждый раз, приходя на бал, игру в поло, благотворительный обед или представление, я высматривала его.
И вот он здесь.
Я смутно вижу других гостей, помню, что где-то у меня за спиной стоят мои родственники, но сейчас все они не более чем фон. Их голоса сливаются в неясный гул. Ник заполнил собой весь зал – это умение, наверное, приносит ему немалую пользу и в политике, и в личной жизни.
– Вы сегодня прекрасны, – говорит он вместо приветствия.
Головокружение, которое я ощущаю от этого комплимента, наверняка стирает с моего лица всякий намек на интеллектуальную глубину.
– Спасибо, – улыбаюсь я.
Боюсь, теперь он нравится мне еще сильнее, чем раньше.
– С Днем святого Валентина.
– С Днем святого Валентина, – повторяю я, как эхо.
Мы оба молчим, и у нас обоих, надо полагать, одинаково смущенные улыбки.
Голос у меня за спиной с нажимом произносит мое имя. Я оборачиваюсь и ловлю взгляд Изабеллы – один из тех, при помощи которых мы можем общаться, не произнося ни слова. Сестринская интуиция и все такое. Милой улыбкой я говорю ей, что все в порядке, – как будто любой, кто хорошо знает меня, не прочтет в моем взгляде готовности поддаться искушению.
Я поворачиваюсь к Нику.
Он делает шаг мне навстречу, заслоняя меня собой от всего зала.
– Я весь вечер смотрел на дверь, – бормочет он. – Ждал, когда вы придете. – Его голос ласков, как шелк. – Теперь вы знаете один из моих секретов.
Я пригибаю голову, щеки вспыхивают.
– На нас все смотрят.
Может быть, если с завтрашнего дня он будет неразлучен со своей невестой, то со временем, после какого-нибудь нового скандала, общество простит нам этот вечер. Может быть. В любом случае его репутация пострадает куда меньше, чем моя, хоть из нас двоих помолвлен он, а я свободна.
Любит ли он свою невесту? А она его?
– Вас это беспокоит? – спросил он, как будто бы только сейчас заметив то внимание, которое мы к себе привлекаем.
– Что люди испытывают ко мне такую отчаянную неприязнь? Не так чтобы очень. Если бы я не ходила туда, где мне не рады, я бы почти безвылазно сидела дома.
– Значит, вы храбрее, чем я думал, – отвечает он мягким, слишком мягким голосом.
– Не надо меня жалеть.
– Я и не жалею. Нисколько.
– Лжец.
Он улыбается.
– Раз уж на то пошло, я думаю, вас не столько ненавидят, сколько боятся.
– На мой взгляд, трудно найти существо безобиднее меня, – усмехаюсь я.
– Все дело именно во взгляде, потому что я бы с вами не согласился.
От этих слов мне одинаково сильно хочется рассмеяться и заплакать.
– Вы же были на войне!
– Был.
– Только не говорите мне, что я страшнее массированной бомбардировки.
Уголки его рта приподнимаются.
– Может, и не страшнее, но вы заставляете мужчину сомневаться в себе. В небе я таких сомнений не испытывал.
– Они вас пугают?
– Ужасно.
Мы оба, разумеется, все понимаем. Это его признание объединило в себе «здравствуй» и «прощай».
Мои родители и сестры отошли от меня, но потом наверняка вернутся к этому эпизоду и прожужжат мне все уши.
– Что мы делаем? – спрашиваю я.
– Сейчас?
– Да.
– Черт знает.
– Наверное, нам лучше это прекратить.
– Наверное, – соглашается он.
– У меня есть сестры, а у них репутации, которые надо беречь. Сейчас все вытянули шеи и пытаются расслышать, что мы друг другу говорим.
Он смотрит на меня огорченно.
– Мне жаль.
– Я знаю.
– Помнится, однажды вы сказали, что последние минуты свободы надо ценить. Потанцуем?
Я смеюсь, хотя мне грустно.
– По-моему, мы с вами только этим и занимаемся.
– Вероятно, это самое безопасное из наших возможных занятий. Хотя и не самое радостное, – уточняет он и подмигивает мне ямочкой на щеке.
Я, поколебавшись, соглашаюсь:
– Только один танец. И все.
– Только один, – говорит он.
В ту же секунду я вижу руку, протянутую ко мне, и мне кажется, что не может быть ничего естественнее, чем положить свою ладонь на его ладонь, переплести свои пальцы с его пальцами.
Ник выводит меня на танцпол, начинается новая песня.
Эдуардо танцует с какой-то симпатичной рыжеволосой девушкой. Губы улыбаются, взгляд направлен на меня и Ника. Голова слегка склоняется в шутливом выражении почтения.
Надо будет сказать ему, чтобы забыл об этой части своего плана: я не намерена использовать то притяжение, которое испытываю к Нику, в наших политических интересах.
Проследив за моим взглядом, Ник тоже замечает Эдуардо.
– Похоже, у нас обоих непростая жизнь.
– Разве в таком климате может быть просто?
– Едва ли, но не все это понимают. – Отвлекшись от Эдуардо, Ник обводит взглядом зал. Многие люди ходят по таким вечеринкам, как сегодняшняя, и делают вид, будто не знают, что не все могут быть так же довольны жизнью.
– На Кубе мы тоже этим грешили. По крайней мере до каких-то пор. Потом нам был преподан жестокий урок.
– А что бы вы стали делать, если бы ситуация на вашей родине изменилась? Если бы Кастро лишился власти?
– Я бы туда вернулась, – отвечаю я без колебаний. – Здесь я чужая, мой дом в Гаване. Там остались мои друзья, родственники, моя няня Магда. Жизнь в Палм-Бич для меня переходный этап, нечто вроде чистилища.
