На самом деле это был тусклый масляный огонек кованого фонаря. А фонарь висел на стене сводчатой пещеры, сбоку от массивных железных ворот, хитроумно сделанных в виде находящих друг на друга зубчатых шестеренок. По краям шестеренок, сплетясь хвостами, сидели цепочкой искусно изображенные дятлы.
Лева постучал в ворота. Пнул их как следует, выбрав место без дятлов. Ничего не произошло. Лева прислонился к стене и перевел дух, водя пальцем по чеканным птицам. Пришли, называется. Поселиться ему, что ли, у этих ворот?
У одного из дятлов расшатался клюв. Вот странно — ворота по-гномски тщательно вычищены, ни пятнышка ржавчины под пальцами не чувствуется, а клюв расшатался. Лева нажал покрепче.
И отдернул руку, потому что железный дятел принялся отчаянно долбить железную кору.
А потом и все его сородичи.
А потом шестерни бесшумно провернулись, и между ними открылся просвет. По стенам туннеля по обе стороны от Левы побежали яркие огоньки — один за другим вспыхивали крошечные светильники.
Теперь уже глаза у него по-настоящему заслезились от света, и он сердито вытер их кулаком — ещё не хватало показаться гномам в таком виде!
Глава 9,
в которой Лёвушка получает новые очки, краше прежних, а Лиза играет по чужим нотам
— Где тут свет включается? — шепотом спросила Лиза, стараясь отодвинуться от Паулины и шаря в темноте, — фонарик у надсмотрщицы замигал и погас на полпути. По невидимому помещению куда-то вдаль и вверх стремглав полетело испуганное эхо.
— Не знаю, — Паулина почему-то тоже говорила шепотом и тоже старалась бочком отойти от Лизы. — Я вообще ничего тут не знаю! — если бывает плачущий шепот, то вот это он самый и был. Телевизионная колдунья готова была заплакать от страха. — Ты погоди, я сейчас, сейчас, — и Паулина заметалась вдоль стены, тяжело шурша в темноте подолом бархатной юбки. Прямо как мышекрыс, передернулась Лиза. Наконец Паулина разыскала за портьерой выключатель, и по залу зазмеились какие-то бледные мерцающие линии — они ветвились по стенам и увивали потолок.
Это была плесень. А потолок над всем необъятным залом оказался стеклянный. К нему кое-где прилипли желтые, красные и бурые листья, и ещё сквозь него было видно темное небо, но темнота эта, кажется, начинала медленно линять. Светает, что ли? Неужели уже утро? А плесень расползалась по стеклянному потолку все быстрее и быстрее, потом стала спускаться по стенам, выкрашенным в серо-стальной цвет, — кое-где она копилась комками и лепилась неаппетитными гроздьями. Ну да, подумала Лиза, лилии-то я тоже сначала за светильник приняла… а в Радинглене тогда, перед коронацией, тоже плесень повсюду ползла… и ещё паутина. Она принюхалась, но ничем, кроме холода, свежей обивки, краски и мебельного лака, в зале не пахло.
— Понимаешь, маэстро обычного света не переносит, так что придется вам обойтись этим, — оправдывающимся тоном предупредила Паулина.
Ну точно, голос у неё дрожал. Ладно, может, это она притворяется, решила Лиза. И что нас с Костиком не узнала — тоже притворяется. Так что лучше Паулину не злить.
Лиза шагнула вперед и чуть не упала, потому что зал спускался к сцене амфитеатром, на скользких мраморных ступенях лежали незакрепленные ковровые дорожки, и ноги на них съезжали. Она схватилась за спинку крайнего пунцового плюшевого кресла-раскоряки на золоченых ножках и только тогда увидела детей.
Их было десятка три. С нормальный школьный класс. От шестилеток до старшеклассников. И они действительно спали, прижимая к себе футляры с инструментами, — кто на полу, прямо на сверкающем мраморе, застеленном алой ковровой дорожкой, кто в креслах, кто уткнувшись в пыльный малиновый занавес на сцене, а кое-кто даже стоя, привалясь к стене. Они спали глубоко и дышали очень медленно. Как спал Костя. Как спит мама Соня. Белые облачка пара поднимались в воздух строем.
Только лица у них у всех были серые, как холодный остывший пепел.
Лиза плюхнулась в толстое кресло — ноги, конечно, до полу не доставали, — и так и сидела, уронив дрожащие руки. Будить надо, причем срочно, решила она. Смотреть на этот замок чокнутой Спящей красавицы, которая возомнила себя Снежной королевой, было невыносимо.
Лиза положила футляр на соседнее кресло и принялась расстегивать замки из густо черненого серебра, И увидела свои собственные руки. Того же пепельного цвета. У-у-уф, так это от освещения… Она оглянулась — ну да, вон и Паулина тоже серая вся. И пальто стало из бордового чернильно-фиолетовым. Колышется у двери и вздыхает так, что бусы у неё на груди сдержанно погромыхивают, — не знает, то ли ей остаться и проследить, то ли поскорее исчезнуть. Она-то чего трусит? — вскользь удивилась Лиза, вынимая скрипку, и… застыла. А вдруг я их разбужу, а им от этого только хуже будет?
Костя бы сказал что-нибудь вроде: «Ну, поспят ещё! Надо думать, как Левку освобождать, а не выстилаться перед этим».
Костя бы много чего сказал. Он даже начал,
И что с ним там теперь Изморин делает, ещё неизвестно.
У Лизы разом ослабели руки. Да, действительно, выходит, что она пришла сюда со всякими идеями про то, как будет ставить Изморину палки в колеса, а получается, что она с первой минуты слушается его, как паинька. И дальше будет в том же духе. Черную скрипку взяла. Детей собирается будить. Ну да, потому что скрипка — просто вещь, а когда дети так спят — это невозможно вынести, и главное — потому что Лёвушка… Она повернулась и, не глядя на Паулину, снова взялась за замки. Откинула крышку. Вынула инструмент. Положила обратно и нашла в бархатном кармашке футляра канифоль.
— Девочка, — вдруг подала голос Паулина и двинулась к Лизе. — Э-э-э, Лиза! Ты что так долго возишься?
Лиза втянула голову в плечи и принялась сосредоточенно канифолить смычок, пристально уставившись на конский волос, чтобы не глядеть на Паулину. Смычок тоже был черный. Пальцы зябли — то ли от этой скрипки, то ли от стужи в зале.
— Им же вредно, наверно, таким сном долго спать! — громким нервным шепотом закричала Паулина. — Ты их что, музыкой будить будешь? Что, Ульяне Сергеевне не справиться? Тогда тебе их согреть надо, они же в чем были, в том и пришли. Сможешь?
Вот это да. Что это с ней?
Дети все были разные — она это знала, даже кого-то отметила — круглую девочку с русой косой, упавшей на лицо, двух, одинаковых белобрысых мальчишек, совсем взрослого черноволосого красавца с серьгой в ухе. Но спали они как будто одинаковые. Это-то и было самое страшное. Нет, нет, будить. Только вот как? «Полетом шмеля»? Или, наоборот, «Полетом валькирий»? И как бы не навредить?
Лиза осторожно приложила скрипку к плечу — та мягко, послушно ткнулась в подбородок. Лёвушка в таких случаях говорит — надо рассуждать логически. Лиза провела смычком по струнам — и чуть не выронила инструмент. Скрипка была настроена! Более того, настроена идеально! Как та, радингленская, волшебная. А ведь нормальные… то есть обычные скрипки каждый раз надо заново настраивать! Скрипка откликнулась таким насыщенным, глубоким тоном, что у Лизы отзвук пошел по всему телу, до кончиков замерзших пальцев. Так, по логике: если бы этот думал, что будить детей музыкой вредно, он бы её, Лизу, ни о чем просить не стал. Эти дети ему нужны. И он почему-то не может разбудить их сам.
