— Не терзайте себя, — тихо сказала я. — Мы сделали все, что могли.
— Все, что могли. — Эхом повторил директор.
Я вошла в свой кабинет и, не зная, куда себя деть, встала у окна, бездумно глядя на серую промозглую столицу с накрапывающим холодным дождиком, который забирается за шиворот, игнорируя зонтик, и размазывает по лицу даже водостойкую косметику.
Обожаю свою работу, люблю организовывать мероприятия по сбору средств, встречаться с людьми и убеждать их, что даже небольшая сумма пожертвования важна, делать рассылки с фото выздоровевших малышей. Но нигде и никогда я так не уставала морально — до состояния не просто выжатого лимона, а до высушенного в духовке лимонного листика — только тронь, рассыплется.
В нашем нехитром деле всего один секрет — не дать себе выгореть дотла среди боли и отчаяния. Если все совсем плохо, беги прочь. Отдохни, найди способ вновь наполнить душу до краев, и только тогда возвращайся. Иначе или ожесточишься, или сгоришь. Не сумеешь удержаться на этой тонкой грани, балансируя между двумя крайностями, потеряешь себя. Тогда помощь потребуется тебе самому.
Я ходила по краю пропасти уже давно, чувствуя, как тают мои силы. Смерть Славика стала последней каплей. Каплей размером с океан. Из такого состояния только два выхода, как гласит народная мудрость, вокзал и аэропорт. Полностью с этим согласна. Путешествия меня "подзаряжают". Буквально пара недель в новом месте и уже неумолимо тянет домой. Брат шутит — как наркомана за новой дозой. Может, он и прав.
Глеб всегда понимал меня лучше всех. Типичный старший брат — защитит, научит, поможет, всегда скажет правду. Когда я грустила, он всегда мог меня насмешить, грозно насупившись и спросив с акцентом "Имя, сестра, имя!" И горе тогда обидчику!
Ближе моего мушкетера у меня никого нет. Когда погибли родители, я еще была довольно маленькой. Брат изо всех сил старался заменить их, хотя сам едва стал подростком. Из родственников у нас тогда остался только дед со стороны матери — высокий, с бородой, как у Толстого, кряжистый и немой. Мы переехали к нему в глухомань, в небольшой деревянный дом с печкой и удобствами во дворе.
Сначала я боялась его, но старикан оказался ласковым и добрым, всегда баловал меня. У него была большая черная трубка, которую он почти не выпускал изо рта, но курил редко, набивая ее собственноручно выращенным табачком, вонючим до ужаса и таким едким, что глаза слезились. Я ходила за ним по пятам, заворожено глядя, как серебристые клубы дыма поднимаются из жерла трубки и важно плывут ввысь, и пыталась выпытать у деда, зачем вообще курить. Он щурил глаза, утопающие в веках, глубоко изрезанных морщинками, показывал на небо и знаками объяснял, что пушистые облака там появляются благодаря ему. Я считала его волшебником.
А вот у Глеба не получилось поладить с ним. Может, виноват был переходный возраст или сказалось внешнее сходство брата с нашим отцом (дед недолюбливал зятя, уж не знаю, что у них там в прошлом стряслось). Я очень переживала из-за их стычек, когда Глеб отказывался читать то, что дедушка писал, пытаясь поговорить с ним, плакала. Постепенно они притерлись друг к другу, перестали конфликтовать, "немые ссоры" случались все реже, но взаимопонимания не возникло. Брат так и не выучил язык жестов, упрямая задница!
— Саяна, как ты? — голос Наума Ильича заставил меня вернуться из воспоминаний на грешную землю.
— Бывало и лучше. — Пробормотала я.
— Возьми отпуск, девочка. Ты заслужила.
— Только что об этом думала.
— Не думать надо, а брать горящую путевку на юга и собирать чемодан.
— У меня брат в Стамбуле.
— Вот, навести брата! Давно не виделись, наверное.
— Больше года.
— И не волнуйся, девчонки пока за тебя пошуруют.
— Вы уверены?
— Главное, чтобы была уверена ты. — Мужчина ободряюще улыбнулся. — Поезжай. Считай, что шеф подписал тебе отпуск на месяц, начиная с завтрашнего дня. Хорошего отдыха!
Я проводила его взглядом и набрала Глеба. Долгие гудки текли в ухо. Еще чуть-чуть, и включится голосовая почта, которую брат никогда не проверяет.
— Саяна? — вдруг раздался на том конце знакомый родной голос. — Привет, сестренка! У тебя что-то случилось?
— Привет. Тяжелый день на работе. Славик сегодня умер.
— Тот самый? Сайчонок, мне жаль. Как ты?
— Буду в норме. Наверное. Потому и звоню. Мне дали отпуск, хочу приехать к тебе. Можно? — тишина.
— Глеб, ты там?
— Да.
— Если не вовремя, так и скажи, не обижусь. Съезжу в Прагу.
— Нет, приезжай, давно ведь не виделись.
— Больше года. — Я вздохнула. — Точно не помешаю тебе?
— Точно.
Какой-то он странный, дерганый, будто куда-то торопится, рассеянный, у него что-то падает — судя по звукам, которые долетают до моего слуха.
— Что ты там делаешь?
— Ищу кое-что… твою мать!
— Так ты встретишь меня, если завтра прилечу?
— Да… — Рассеянно отозвался брат.
— Глебка, у тебя ничего не случилось? Все хорошо?
— Да. Сайчонок, мне некогда. Все, давай. Поговорим, когда прилетишь.
Короткие гудки. Вот засранец! Я убрала сотовый в сумку. Глаза пробежались по кабинету. Почему-то подумалось, что больше мне сюда вернуться не суждено.
Глава 2 Тьма изгоняется светом
В старой церкви пахнет воском. Я не в силах промолчать. Совершать грехи так просто,
Но не просто искупать.
М. Круг "Исповедь"
Глеб
В маленьком стамбульском храме было пусто и пахло сладким ароматом ладана с долгим лимонным "послевкусием" и настоящими, восковыми свечами. Этот запах всегда меня успокаивал, от него щемило сердце, на глазах выступали слезы — светлые и чистые. У написанного на Афоне образа святого Пантелеймона догорали огарки. Царили тишина и спокойствие — то, чего мне так не хватало сейчас.
Я любил этот храм, расположенный на верхнем этаже многоквартирного жилого "муравейника". Дом Господень мог вместить в себя разом не более нескольких десятков человек. Мне было приятно приходить в него — отрешиться от мирской суеты, побыть наедине с Богом, прислушаться к тому, что творится в душе. Набраться сил.
В Стамбуле немного православных церквей, в некоторых ремонт затянулся на десятилетия, в других и вовсе запустение. Жаль, что все так сложилось, ведь Константинополь, сердце христианства, всегда был популярным у русских паломников, что останавливались в нем по пути на Афон или в Святую землю.
Сейчас это сложно даже представить — куда ни глянь, всюду пиками пронзают небеса башни минаретов, словно охраняющие величайшую потерю христианского мира — храм Святой Софии, Айя-Софию, некогда — патриарший собор великого града. Сначала он был превращен безбожниками в мечеть, а теперь уныло тянет ярмо музея.
