Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк – уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. Половина восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.
II
– Да, – раздумчиво сказал Прохор Петрович. – Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.
– Знаю. Помню, – ответила Нина. – И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.
Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.
Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.
Нина положила книгу Бебеля «Женщина и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.
– Да, да... В сумасшедшем доме. Твой родной отец.
Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом. Нина с жалеющим, каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь... Сила, ум... Но почему же, почему жестокое такое сердце?»
– Нина. – Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. – Все, что сделано, – сделано. И – баста.
Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.
Нина сказала раздельно:
– Всякое решение можно перерешить. А неправильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе – петля.
– Прохор Громов решает навсегда – сразу.
– Напрасно.
– Прохор Громов не ошибается.
– Да?!
Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули.
– Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку... И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!..
Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле.
– Ты не волнуйся... – сказала она. – Ты помни только одно...
– Нина! – И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. – Слушай... Я чувствую в себе такую силищу, что... Черт!.. – Он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. – Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили... Эх, Нина!.. Монашка ты.
– Да, монашка. А ты кто?
– Я? – И Прохор громоздко вновь поднялся, опрокинув чашку с кофеем. – Я все могу. Уж я-то не монах, не игумен, не поп...
– Жаль!
– Не знаю, кто во мне: зверь ли, Бог ли? Но только всю тайгу кругом, всю область всколыхну и заставлю работать на себя...
– На себя?
– Да пусть дадут мне лешево болото, я всех чертей обращу в христианскую веру, обряжу в белые рубахи и прикажу строить пятиглавый собор...
Нина испуганно перекрестилась, вскочила, замахала на мужа руками.
– Вот что есть Прохор Громов... И это не слова, а факт, – закончил он низким, взволнованным голосом и обнял Нину за тонкую талию. Пахло от Нины ладаном, цветущей резедой, здоровьем.
– Вот ты живешь в хорошем доме. Гляди, что пред твоими глазами. Разве плохо? – Он подвел ее к окну, отпахнул тяжелые рипсовые шторы и показал рукой: – Смотри!
Внизу расстилался тавризским ковром цветник. Красные дорожки, зеленые кусты жасмина, молодые куртины кедров, елей, искусственные пригорки с беседками, башенками, вдали сверкающая под солнцем Угрюм-река.
– Нравится? И клянусь тебе, Ниночка, друг мой, что к десятилетию нашей свадьбы ты будешь жить во дворце.
Нина вздохнула. Ударили к обедне. Нина перекрестилась. Задней дорожкой сада шел к церкви стройно, медленно, прямо, откинув назад голову, отец Александр. Рыжеватые длинные его волосы густо разметались по спине. Атласная шляпа-цилиндр блестела. Темно-голубая ряса сшита столичным портным.
Проводив священника благочестивым взором влюбленной во Христа невесты, Нина спросила мужа:
– Сколько тебе, Прохор, лет?
– Разве не знаешь? – Он поцеловал ее в сомкнутые бесстрастные губы.
– Знаю. Тридцать первый. Но почему ты кажешься таким возмужалым, пожившим? А иногда... – И Нина улыбнулась.
– Что иногда?
– Таким старым, старым, – фальшиво засмеялась она, чтоб спрятать то, чего не могла договорить. – Пойдем к обедне, – сказала она. – Ведь ты давно не слыхал наш хор. Тридцать два человека теперь в нем. У рабочего Торопова замечательная октава. Пойдем.
– Нет... Я лучше...
Он подошел к телефону, позвонил:
– Сохатых позовите! Илья, ты? Как насчет охоты? Какой фрак, какая обедня?! Брось ерунду молоть! Бери собаку и приходи. Вели лошадей подавать...
Нина Яковлевна Громова имела десять тысяч рублей ежегодного дохода от капитала, принесенного ею в приданое мужу. Все эти деньги она тратила на благотворительность. Она бы истратила и больше, но Прохор Петрович из своих барышей не давал ей ни копейки. Он вообще не признавал благотворительности, он к человеческой нужде всегда был глух. Первой заботой религиозной Нины Яковлевны было сооружение в резиденции «Громово» просторной церкви. Проект церкви и наблюдение за постройкой должен был взять на себя друг Нины инженер Протасов. Социалист, атеист по мировоззрению, он тогда сказал ей:
– Я бы вам советовал построить вместо церкви клуб для рабочих... Ведь вы ж знаете, в каких условиях они живут.
– Сначала забота о душе, потом о теле, – возразила ему Нина.
– Молиться можно везде. Ваш Христос даже учил молиться втайне. А жизнь в землянках, подобно ужам, озлобляет человека даже против вашего Бога.
Но он не мог противиться настойчивым просьбам Нины: он слишком дорожил ее дружбой и принялся за это навязанное ему дело без должного пафоса, хладно. Поэтому и церковь получилась с виду неважная. Деревянная, она проста с виду, но благолепна внутри и всегда полна народу: рабочих на предприятиях Прохора Громова числилось тысячи три, да если прикинуть баб с ребятишками, не уложить и в пять.
Нина Яковлевна госпожою вошла в храм, народ пред ней расступился до самого места у правого клироса, где уготовлен ей коврик и стул. Народу многое множество: рабочие с семьями, окрестные мужики. Воздух сиз и густ. Она осмотрелась, принюхалась: в храме стоял смрад, сдобренный благоуханьем ливанского ладана.
