– Да, очень, очень жаль, что Прохор Петрович не с нами. Это, это... О, хи из э грет ман!
[4]
Очшень светлый ум... Ну-с, мистер Протасов, я вам ставил свой вопрос. Я жду.
Инженер Протасов вместо ответа взглянул на запястье с часами, сказал: «Ого! пора...» – и стал подыматься.
– Разрешите, Нина Яковлевна...
– Ага, ага! Нет, стойте, – захохотал мистер Кук и дружелюбно схватил его за руки. – Я вам ставил свой вопрос. Угодно ответить? Нет?
– Потом... А впрочем... В двух словах.
Он стоял, приземистый, плотный, мускулистый, обратясь лицом к американцу. Нина Яковлевна очарованно глядела Протасову в рот, ласкала его улыбнувшимися глазами. Он сбросил пенсне и, водя вправо-влево пальцем над горбатым носом мистера Кука, с запальчивой веселостью сказал:
– Мы вас побьем. Вас двое, нас – коллектив. Побьем, свяжем, завладеем вашим золотом и... заставим вас работать на коллектив... До свиданья!
– Где? – выпалил американец.
– На поле битвы.
Все засмеялись, даже пристав. Мистер Кук засмеялся последним, потому что ответ Протасова он понял после всех.
– Что? Вы насильно завладеете нашим золотом? О нет! – воскликнул он. – На чужую кровать рта не разевать, как говорит рюсский очшень хорош пословиц...
Его реплика враз покрылась дружным хохотом.
Вечер. Отдудила пастушья свирель. Коровы давно в хлевах. Охладевая от дневного зноя, тайга отдавала тихому воздуху свой смолистый, терпкий пот.
Любовница пристава Наденька встретила Прохора возле околицы.
– Стойте, стойте! Илюша, осади...
Илья Сохатых правил парой. Взмыленные кони остоповали.
– Ну? – грубо, нетерпеливо спросил Прохор вертлявую Наденьку.
– Можно на ушко? Наклоните головку... – Наденька подбоченилась и, потряхивая грудью и плечами, развязно встала возле тарантаса.
Лицо Ильи Сохатых сделалось улыбчивым, сладким, приторным.
– Не ломайся, без финтифлюшек! – оборвал Наденьку Прохор.
Лицо Ильи Сохатых сразу нахмурилось, лукавые глаза не знали, что делать.
– Ну?! – холодно повторил Прохор, разглядывая что-то впереди на ветке кедра.
С тех пор как Наденька изменила ему с заезжим студентом, она стала физически ненавистна Прохору. Он тогда избил ее до полусмерти, хотел выселить из резиденции, но, по ходатайству влюбленного в нее пристава и за какие-то его высокие заслуги, Прохор передал ему Наденьку вместе с выстроенным ей голубым домиком. Себе же сразу завел двух любовниц – Стешеньку и Груню.
Наденька меж тем продолжала любить Прохора и всяческой лестью, клеветой на других, подлыми делишками старалась выслужиться перед ним, вернуть его себе. Наденька, пожалуй, опасней пристава: ее хитрое притворство, лесть, соблазнительные чисто бабьи всякие подходцы давали ей возможность ласковой змейкой вползать в любой дом, в любую семью.
– Прохор Петрович, – сказала она шепотом, и давно наигранная таинственность покрыла ее лицо, как маска. – Федор Степаныч сами уехатчи в Ключики, рабочие там скандалят, оченно перепились. А мне приказали передать вам насчет батюшки, насчет проповеди ихней сегодня в церкви. Многие рабочие готовятся требовать... Батюшка принародно их на это науськивал. Вот, ей-богу, так!
– Что требовать? На кого науськивал? Говори толком...
– Прибавки требовать, прибавки! Очень малое жалованье им идет...
– Кому? Попу?
– Да нет же! Господи... Рабочим!
И Наденька, путаясь, облизывая губы, крутясь – по тридцать третьему году – на каблуках девчонкой, передала Прохору Петровичу все, что надо.
В тарантасе пять ружей – два своих да три чужих, рыбачья сеть, два утиных чучела, груда битой птицы. Прохор, в кожаной шведской куртке, в кожаной фуражке, выбросил к ногам Наденьки пару рябчиков и куропатку. Ни слова не сказал ей, не простился, только крикнул:
– Пошел! – И лошади помчались.
Илья Сохатых хотел пуститься в обличительную по адресу отца Александра философию, но дорога очень тряская, того и гляди язык прикусишь. Илья вобрал полную грудь пахучего воздуха, до отказа надул живот, чтоб не растрясло печенки, и молчал до самого крыльца.
– А отец Александр – не священник, а – между нами – целый фармазон, – все-таки не утерпел он, слезая с облучка. – За компанию-с, Прохор Петрович! Благодарим покорно за охоту-с...
– Пришли десятского...
– Слушаю-с!.. И уж позвольте вам, как благодетелю... – Он подхалимно склонил набок кудрявую, длинноволосую, как у монаха, голову и по-собачьи облизнулся. – Хотите верьте, хотите – нет. Ну тянет и тянет меня к этой Надюше. Что-то такое, понимаете, в ней этакое... Какой-то индивидуум, например.
Прохор пожевал усы, подвигал бровями, хотел обозвать Илью ослом, но передумал.
– Пришли десятского, – хмуро повторил он и нажал дверной звонок.
Он поздоровался с женой довольно сухо.
– Вот что, скажи своему попу... Впрочем, я позову его сюда.
Он стал звонить в телефон.
– Слушай, Прохор... Будь корректен... Кто тебе накляузничал?
– У Прохора везде глаза и уши. Алло! Это вы, отец? Я вас прошу на минутку к себе. Больны? Тогда я за вами пришлю лошадь, хотя тут два шага. Что? Тогда я иду к вам. До свиданья.
– И я с тобой, – испуганно сказала Нина.
– Зачем? В качестве защитницы?.. Ну, так знай... Ежели он... Я его в двадцать три с половиной часа – марш-марш, подорожную в зубы – и фюить!
Нина вся подобралась, тряхнула головой и быстро вышла из кабинета, хлопнув дверью. Потом приоткрыла дверь и крикнула:
– Ты этого не посмеешь!.. Не посмеешь...
Горничная доложила, что пришел десятский.
– Зови!
Рыжебородый десятский, весь какой-то пыльный, заляпанный грязью, кривоногий, вошел браво, снял казацкую папаху – у пояса нагаечка висит, – поклонился хозяину и стал во фронт.
– Что прикажете-с?
Прохор сел в кресло, сбросил тужурку в угол. Десятский на цыпочках подкрался к ней, бережно положил на диван; опять стал во фронт и легонько откашлялся в кулак.
– В тарантасе три ружья. Отнеси в контору. Взыскать с Андрея Чернышева, Павла Спирина и Чижикова Ивана по три рубля за самовольную охоту в моих угодьях. Накласть им по шее. За рыбачью сеть...
– С Василия Суслова?
– С него... Тоже три рубля. Запомнил? Ступай!
Через десять минут Прохор был у священника.
– Рад... Несказанно рад. Садитесь, гость дорогой. – Священник нырнул левой рукой под рясу, вынул табакерку, хотел понюхать, передумал, положил табакерку на край стола.
