Прохор весь душой и телом тут, на шитике, но вот внезапно очутился там, у Тани, и вновь пережил недавнюю гнетущую разлуку с ней. «Надолго ли? Может, навсегда!»
– А морозище палящий был: плюнешь – слюна камнем падает. А он – превечный ему спокой – в одних портках да рубахе. Так навовсе и замерз.
– Кто это? – очнулся Прохор, губы его дрожали, щекотало в горле.
– Как это?.. Антип... Нешто не слыхал сказ-то мой?
Глаза Прохора все еще далекие, затуманенные, но все-таки он овладел собой:
– Расскажи. Мне интересно.
– Вот я и говорю, – начал Фарков недовольным голосом. – Она, эта самая колдовка-то, шаманка-то, раз середь ночи к Антипу и объявись возьми. Да как крикнет: «Эй, вставай, Антип! Я, мертвая, к тебе пришла, гулять пришла, плясать пришла!..» А сама ударила ладонь в ладонь, подбоченилась – в красном во всем, в бисере, – да как пошла трепака откалывать, только вихорь засвистал по зимовью. Тут наш Антип заорал с перепугу благим матом: «Сгинь, нечистая сила, сгинь!» – да в одном бельишке, босой по морозу-то – дуй, не стой! Дак, веришь ли, пятнадцать верст без передыху отмахал, а тут торнулся, значит, в сугроб носом и застыл... Белый весь лежит, белей снегу белого, и глаза белые, остеклели, как у судака... Вот, брат.
– Удивительная вещь... – Прохор с любопытством поглядел на Фаркова и стал записывать.
– Врешь складно, – крикнул Ибрагим. – По башке веслом тебя! Нэ ври!
В середине шитика сделана крыша из брезента, натянутого на дугообразные упруги. Поэтому, чтоб лучше разглядеть сидевшего в корме Ибрагима, Фарков вытянул шею, бросил весло и сказал:
– Как это – вру?
И Прохор тоже:
– Ничего не врет. – Ему хотелось досадить Ибрагиму за вчерашнее, и в Фаркове он почувствовал своего союзника.
Углы рта Ибрагима с подрубленными черными усами, с окладистой черной бородой, подтянулись к ушам. Ибрагим ядовито ухмыльнулся:
– А ты видал, кто к Антыпу приходил?.. Может, баран приходил! И какой слово говорил – ты слыхал? Может, мертвый старик тебе толковал?
Прохор было ощетинился, но вдруг захохотал:
– А верно ведь.
Фарков в недоуменье помигал, засопел и лениво взялся за весла.
– Такой слых в народе... Я почем знаю... – растерянно сказал он и уставился в булькающую под веслами воду.
Небо прояснилось. Луч заходящего солнца прорезал облака. Все кругом сделалось приветливо и нежно, словно улыбка девушки, только что переставшей плакать. На душе у Прохора тоже стало хорошо. Его подзуживало дружелюбно пошутить над провравшимся Фарковым, но тот был мрачен, все так же смотрел в воду и сердито бухал веслами. Весь вечер плыли в молчанье, и когда река под сгустившимся сумраком сделалась обманчива, Фарков скомандовал:
– Вороти к берегу! Круче, круче!
Упругим поворотом шитик стал резать воду, и дно его зашуршало по прибрежному песку.
Разложили костер, сварили чай и двух застреленных в дороге уток. Фарков все еще мрачен, молчалив. «Нет, он не врун, он все-таки оправдается, докажет», – так говорили его чуть раскосые черные глаза.
Стемнело. Река, тайга и небо слились в одно. Но вот взошел месяц, и картина сразу изменилась: на противоположном берегу обозначились темная щетина леса, песчаный откос и торчавшие в реке коряги, возле которых тихо плескалась вода, играя голубоватым серебром под лучами месяца.
– Сорок верст здесь будет, – проговорил Фарков. – Эвот и зимовье Антипово, – и указал рукой за реку. – Видишь, месяц в стекла бьет. И шаманка там схоронена.
Прохора взяла легкая оторопь, но он с молодым задором сказал:
– Айда туда!.. Посмотрим...
– Айда!
И быстро переплыли реку.
Когда подошли к зимовью, у Прохора заколотилось сердце. Фарков отбросил кол, припиравший снаружи дверь, и оба они, набожно перекрестившись, шагнули в избу. Кромешная тьма в избе. Должно быть, месяц скрылся в облаках.
– Что это? – прошептал Прохор.
– Где?
Ему показалось: светятся во тьме два горящих угля, как пара волчьих глаз. Вот всколыхнулся воздух, что-то мягко прошумело, угли погасли, но через мгновение вновь загорелись в другом месте. Прохор уцепился за руку мужика.
– Ничего... Это я знаю кто... Это филин, – сказал Фарков спокойно, зажег огарок и направился в угол, где светились глаза. Но там ничего не оказалось, кроме черной, закоптевшей иконы.
– Оказия, – протянул он, осматривая все углы, – это она, стало быть...
– Кто?
– Ну, кто, кто... Не понимаешь, что ли?
Прохор не заметил, что голос Фаркова борется со страхом, и весело сказал:
– Интересно!..
Фарков с удивлением посмотрел на него и, пристыдившись, успокоился.
– Вот плешастый-то твой не верит, а, между прочим, после Антипа здесь жил солдат из деревни Оськиной. Поплывем мимо, – можешь справиться. Ему тоже видимость была, вот в это самое оконце колдовка-то к нему лазила. – Фарков поднял над головой огарок. – Видишь?
В верхнем конце под самым потолком – дыра.
– Вот шаманка и летала кажину Божью ночь к солдату, а тот выпить не дурак, да в пьяном положении с тунгуской-то и снюхался. Да как и не слюбиться. Уж очень собой-то пригожа была, не девка – сахар. Сильно солдат одобрял ее. Ведь солдат-то думал, что она живая, а на поверку-то вышло – мертвая, самая настоящая покойница.
– А где же она похоронена?
– Вот пойдем, коль не боишься.
Прохор с тревогой осмотрелся. Живая тьма сгущалась, напирала, хотела притушить огарок, как морской маяк волна. Чужие тени мягко шмыгали во тьме, падали, вставали, тянулись к Прохору. Вот словно бы ударили ладонь в ладонь, и с тихим смехом кто-то пустился в пляс – ближе, ближе – кто-то голубой, трепещущий, холодный.
– Пойдем, Фарков! – в страхе метнулся Прохор к двери.
– Ты чего? Это ж месяц.
В окно, как призрак, тянулся свет луны, тени приникли к полу, присмирели, и тьма стала неподвижной, выжидающей.
Шли густыми зарослями. Месяц освещал им путь. Пихтач, сосны и боярка цеплялись за Прохора, предостерегающе шумели, не пускали, с размаху хлестали по лицу.
– Ну вот, смотри, – сказал Фарков, кивнув вверх и закуривая трубку.
На двух врытых высоких столбах лежала колода. Она сверху прикрыта широкими кусками бересты. Береста голубела и, казалось, вздрагивала, словно лежавший под ней мертвец тяжко вздыхал.
«Это ветром», – одинаково подумали оба, но голубой тихий воздух не колебался. Месяц привстал на цыпочки и никак не мог подняться над тайгой, только ревниво поводил серыми бровями: «Эй вы! Полунощники!»
