– Ни я, ни тем более Дарвин этого не утверждает, – сказал Протасов. – Мнение, что человек произошел от обезьяны, – мнение вульгарное, вымысел недоучек. Дарвин говорит, что человек и обезьяна произошли от общего рода предков.
– О нет, о нет! – с пылом выпалил мистер Кук и, приняв вид боевого петуха, придвинулся со стулом к Протасову. – Это самый большой ложь!..
– Я, впрочем, и не собираюсь отрицать науку. Я только хочу сказать, – смиренно опустил священник глаза, – что ребенок не может сразу подыматься на гору: он прежде должен научиться ходить. Так и в нашей школе.
Протасов в раздражении грыз ногти. В споре со священником ему трудно было поставить себя за пределы возможности впасть в слишком резкий тон и, во вред себе, наговорить этому искусному богослову дерзостей. О, если б не было здесь Нины и Парчевского.
Отец дьякон под шумок влил в рот крохотную рюмочку ликера и хотел проглотить, но это ему не удалось: весь ликер всосался в язык и десны, как в сухой песок. Тогда дьякон налил полстакана коньяку, но рука священника отстранила сей напиток. Дьякон поник головой и стал дремать.
– Да, да! – лирическим тенорком воскликнул Владислав Парчевский и посверкал глазами на Протасова. – Всем давно известно, что любезнейший Андрей Андреич ни во что не верит, кроме... революции. Для него эволюция не существует.
– Как когда, – поморщился Протасов и серебряной ложечкой поддел грибок. – В вопросе о происхождении человека я как раз верю в эволюцию.
– А вообще, а вообще? – загорячился, заерзал на стуле Владислав Парчевский.
– Вы этим интересуетесь? – И Протасов перестал жевать грибок. Он на мгновенье задумался: «Стоит ли вступать в рискованный спор с этим легкодумным человеком?» И все-таки сказал: – Революция есть та же эволюция, мгновенно вспыхнувшая, чтоб переключить сроки в сотни лет на какой-нибудь год, два. Так по крайней мере мыслят либеральные историки.
– Ха-ха... Мерси за разъяснение... Но метод, метод?! Кровь, насилие? Ведь так?
– О нет, о нет... – лениво и глубокомысленно протянул раскисший мистер Кук, но, заметив, что Нина смотрит на него, вдруг подтянулся весь и сжал губы в прямую линию.
Протасов поддел еще грибок и, разжигая нетерпение Парчевского, не торопясь, ответил:
– Революция есть хирургическая операция. Да, кровь. Да, пожалуй, насилие. Но насилие и кровь на пользу организму в целом.
– Это, простите, вторгаться в судьбы мира, – возвысил свой голос отец Александр. – Но мир находится под божественным водительством.
– Да-да, да-да! – Губы мистера Кука воинственно оттопырились, и глаза – две пули. – И на каком основании скорей торопить событий? К чему – сейчас, когда человечество подойдет к этому без крови, без катастроф через сто лет?
– Вот именно! – прозвенел Парчевский, и его лицо раскололось пополам – губы мило улыбались, глаза стали озлобленными. – Мы суем свои человеческие масштабы в колесо истории. Что такое сто, двести, триста лет? Миг, не больше. Эээ, эээ... А мы куда-то торопимся, торопимся, торопимся. Абсурд!
Он привстал, сел и стукнул мундштуком по серебряному портсигару.
– Историю делают люди, – спокойно сказал Протасов. – А у людей, естественно, и человеческие масштабы. Человеку положено прожить ну, скажем, шестьдесят лет. Поэтому вполне понятно, что чуткий человек жаждет, чтоб правда на земле наступила сейчас, а не через двести лет. Значит?..
– Значит, вы за революцию? – насторожился Парчевский.
– Позвольте на это вам не ответить. Я могу с революционными идеями соглашаться и не соглашаться. Но мне понятна психология людей, ожидающих политическую катастрофу.
– Я вас понял, – с каким-то неприятным, скрытым смыслом произнес Владислав Парчевский.
В тот же день он отправил дяде-губернатору письмо. Описывая открытие школы, общие порядки на предприятиях Прохора Петровича, он дал меткую характеристику Протасова, священника, Кука, а также служащих из ссыльнополитических и выразил удивление, что до сих пор здесь нет правильного политического надзора во главе с жандармским офицером.
Нина Яковлевна совместно с отцом Александром, Кэтти и учителем Трубиным в послеобеденное время занялись выработкой программы школьного преподавания. Совещание педагогов длилось до глубокого вечера...
А вечером вся троица, вместе с Яковом Назарычем, поехала на лихачах в баню – выгонять винные пары. Они дали друг другу крепкий обет до случая бросить пьянство. Недельку положат на дела, а там... видно будет.
Все трое зверски хлестались вениками, а после бани так же зверски напились в каком-то извозчичьем трактире. Старик опять перестал узнавать людей.
Утром Прохор отвез его к психиатру. Тот подробно расспросил шамкающего Иннокентия Филатыча о симптомах болезни, сделал экскурс в биографию его предков, забирая вглубь до седьмого поколения, покачал головой, помычал, сказал:
– Защурьтесь. – Потом нажал на оба глаза большими пальцами. – Поверните глазные яблоки влево. Что видите?
– То ли хвостики виляют, то ли змейки плавают.
– Какого цвета?
– Беленькие будто...
– А желтых нет?
– Бог миловал!
– Ну, это еще полбеды. Не пейте водки. Вот микстура. Когда ляжете в кровать, можете выпить две рюмки коньяку. Так? Так. Через неделю покажитесь.
В гостинице их ждал обер-кондуктор Храпов. За оскорбленье действием он запросил с обидчика три тысячи, иначе – в суд. Иннокентий же Филатыч предложил ему сто рублей. Храпов грозно повел усами и ушел.
Он стал делать надоедливые визиты ежедневно, то рано утром, то поздно вечером. Его нос облеплен пластырем и забинтован. На второй же день, продолжая запугивать свою жертву, он все-таки сбавил плату до двух тысяч восьмисот, Иннокентий же Филатыч посулил ему сто двадцать. На третий день, раскусив, что сибиряки народ богатый, обер-кондуктор крепко был уверен, что свое возьмет, лишь надо умеючи подойти к купцу. И вот, сложив руки на груди, он униженно молил:
– Ваше степенство, господин коммерсант! Примите во внимание мой нос и мою комплекцию. Ведь по усам да по осанке я не меньше, как генерал. Ведь я верой и правдой его величеству тридцать третий год служу. И вдруг такое оскорбление – фальшивыми зубами прямо в нос! За что безвинно страдаю? Пожалейте, ваша милость! У меня жена, дети, теща сухорукая. Будьте милосердны! Я недорого прошу с вас, поверьте совести, недорого. Да другой нахал содрал бы с вас пять тысяч. Клянусь вам честью! А я сегодня хочу спросить с вас две тысячи шестьсот рубликов. Недорого-с, поверьте. Это вас не разорит...
– Сто сорок пять. И больше никаких.
– Что вы, что вы... У моего двоюродного брата страшная грыжа, неизлечимая, деньгами помогать приходится... Будьте милосердны! Ну, так и быть, две с половиной тыщи.
– Полтораста целковых, и больше ни гроша. Эка штука – нос?! Да дорого ли он стоит? Да за две-то с половиной тыщи я тебе свою башку дам напрочь отгрызть. На, на, грызи.
