– Теперича сильная жара, лето на улице, а вы изволите молвить – лыжи.
– Хо-хо-хо... Лыжи? Я говорю – чижик!..
Чижик, чижик, где ты был?
На Фонтанке водку пил, —
подплясывал генерал, расстегивая подтяжки.
– Эх, молодость! – кряхтел старенький Исидор, помогая молодящемуся барину раздеться. – Уему-то на вас нет...
– Хо-хо-хо!.. А что? А что? Я еще, брат... А чертовски хорош пломбир... И это самое... «Клико», «Клико»...
– Да, «Клико» неплохое, ваше превосходительство. А в достальном вам поможет русалочка одна. А я прогуляться на часок пойду. Вы, сударь, русалок не боитесь?
– Хо-хо! Я? Русалок? Нисколько, – ерзал до белья раздетый генерал.
Исидор вышел, втолкнул в дверь к генералу Наденьку, а сам направился в благоухающий цветущим табаком сумеречный сад.
...В десять вечера зажгли иллюминацию. В одиннадцать часов на трех разукрашенных огнями пароходах, с двумя оркестрами и двумя хорами, гости отплыли на прогулку по Угрюм-реке. Счастливая Наденька подлетала то к одному знакомцу, то к другому и, смеясь сквозь носик, говорила:
– Поздравьте!.. Теперь я исправничиха. Мой дурак повышение по службе получил.
На головном пароходе – Прохор Петрович с Ниной, генералом и прочими почетными гостями. Новоявленный сердечной щедростью Наденьки исправник не отходил от генерала. Прохор подчеркнуто весел, беззаботен.
– Господа! – простер он свою длань во мрак, как фальконетовский Медный всадник. – Посмотрите, какая красота кругом.
Действительно, было феерично. Как изумрудная, врезанная в тьму игрушка, блистала тысячами лампочек башня «Гляди в оба». Скалистые берега реки во многих местах освещались вспышками разноцветных бенгальских огней. То здесь, то там вдоль по реке взрывались блещущие искрами причудливые фейерверки. Вершины сопок, как жерла огнедышащих вулканов, пылали огнищами костров. Все это в миллионах дробящихся созвездий опрокидывалось, как в зеркальную бездну, в густые чернила вод.
На головном пароходе трижды взмахнули горящим факелом. С вышки башни мальчишка крикнул вниз:
– Федотыч! Эй, Федотыч!
– Чую-ю!..
И один за другим загремели, потрясая ночь, пушечные выстрелы. Через пять минут взорвался стоявший у противоположного берега дощатый фрегат. Вместе со взрывом хлынул из недр фрегата разноцветный каскад огней. Фонтаны искр осветили ночь на многие версты, и мчались в мрачное небо, одна за другой, жар-птицы, драконы, черти, бабы-яги. Вот взлетел и лопнул в черных облаках главный трюк искусства пиротехники – золотисто-огненный транспарант: «Прохор Громов Х лет».
Ошеломленные гости ахали, визжали, били в ладоши, кричали «ура». Надрывались оркестры, пели хоры, оглушительно бухали пушки.
– Колоссаль, колоссаль! – беспрерывно хрипел простудившийся мороженым, охмелевший мистер Кук. – Канонада, как в Севастополь!.. Как в очшень лютшей рюсска пословиц: «Мушик сначала грянет, потом перекрестится», – блистал он в дамском обществе знанием русского языка и русской истории.
Только Прохор Петрович, недавно видевший величавый пожар тайги, равнодушно взирал с сатанинской мудростью в глазах на все эти глупенькие огонечки.
«Шапошников... Шапошников... Сумасшедший батька... Встают из гроба мертвецы... Анфиса, Синильга, Шапошников... И этот дьявол Ибрагим... Нет, я отказываюсь понимать, что со мной творится». Сердце Прохора тонуло в тоске, однако он очень весело, очень беспечно продолжал болтать с гостями. Эта подчеркнуто чрезмерная веселость Прохора Петровича все больше и больше начинала беспокоить следившего за ним доктора в дымчатых очках. (Хирурга Добромыслова на пиршестве не было: он убоялся тайги и, пробыв при больнице около месяца, уехал восвояси.)
– Мне ваш супруг не нравится, – на плохом немецком языке сказал доктор Нине, потеребливая длинными пальцами ассирийскую свою бороду.
– Я давно опасаюсь за его здоровье, – ответила Нина. – А эта сегодняшняя речь! Господи, хоть бы скорей все кончилось, все эти праздники! Но, ради Бога, что с ним?
– Нечто вроде начальных признаков психостении.
– Как некстати. Но какие же причины, доктор?
– Душевные потрясения, вроде скандального появления папаши. Сверхнормальные частые выпивки... Ну... злоупотребление кокаинчиком.
– Опасно?
– Не думаю. Хороший отдых – и все пройдет. Впрочем, я не специалист.
– Мерси. Я удивляюсь, как это могли пустить отца... Ну, отлично... Потом поговорим. – И она крикнула: – Господа! Нужно спешить на бал. Скоро час ночи.
Пароходы повернули вспять.
Прохор не принимал участия в танцах. С четырьмя приезжими из столицы он сидел у себя в обширном кабинете, довольно неуютном, отделанном в псевдомавританском стиле.
– Простите, что так совпало... Правда, неудачно, но что ж поделаешь? Коммерция, – с пыхтящим сопением начал деловой разговор бывший поручик Приперентьев. – Итак, многоуважаемый Прохор Петрович, принеся вам должное поздравление с десятилетием вашей блестящей деятельности, мы, к сожалению, должны огорчить вас следующим известием: в надлежащих инстанциях столицы я возбудил дело об отобрании от вас, милостивый государь, принадлежащего мне по праву золотоносного участка...
– И что же? – небрежно поднял Прохор бровь, но сердце его больно сжалось.
– Тот товарищ министра, который...
– Который теперь не у дел, – перебил Приперентьева Прохор. – А вы преемнику сумели всучить большую взятку, чем та, которую дал я сановнику в отставке. Так?
– Вы это говорите при свидетелях?
– Я про вашу взятку говорю лишь предположительно, а про свою – да, я говорю открыто, при свидетелях. Но я не думаю, что законы империи могут быть подкупны при всяких обстоятельствах. Я, во всяком случае, буду с вами тягаться во что бы то ни стало. Это во-первых. А во-вторых, в прииск «Новый» мною вложено больше двух миллионов рублей.
– Вряд ли, соколик, вряд ли, – посморкался в красный платок седобородый купчина Сахаров. – Мы прииск осмотрели. Основные затраты там тысяч двести – триста. Так, кажется, приятели?
– Так, так, не больше, – подтвердили все трое.
Впрочем, лысоголовый невзрачный старичок с поджатыми губами, присяжный поверенный Арзамасов, добавил:
– Самое большое – триста пятьдесят тысяч. Вместе с новым переоборудованием. Вместе с драгой.
«Я нисколько не боюсь тебя, Ибрагим... Нисколько не боюсь. Вот увидишь».
– И что же? – поднял другую бровь Прохор.
– А ты, соколик, – встряхивая и складывая вчетверо свой платок, затрубил грубым басом Сахаров, – ты на этом прииске сумел уже взять миллиончика два-три.
– Я взял, может быть, пять миллионов и возьму еще триста тридцать три, но вам, господа, и фунтика золота понюхать не придется.
