– Видел! Ей-Богу, видел!.. Голубого... Да ведь я с ним знаком. От Чинизелли. Мы с ним в прошлом году в Питере у Палкина кутнули. Но как же вы... – Психиатр в упор, не улыбаясь, смотрел ему в глаза. Прохор смутился. Робко спросил: – Откуда вы знаете про клоуна?
– Очень просто... Закон ассоциации. Негативчики. А вот – Синильга? Что это за птица?
– Да просто так... Чепуха, – опять смутился Прохор и почему-то взглянул под стол. – В юности еще... Шаманка. Гроб ее встретил.
– Так-с, так-с. Негативчики, позитивчики.
– Какие негативчики?
Психиатр, глядя ему в глаза своими серыми глазами, поводил возле его носа вправо-влево пальцем и строго сказал:
– Никаких иллюзий, никаких иллюзий. Это я – врач. Да, да! Перед вами врач, а не черт, а не дьявол, не Синильга. Возьмите себя в руки. Ну-с!
Прохор сдвинул брови. Оба смотрели друг другу в глаза, пытались запугать один другого. У Прохора задрожал язык, и левое веко чуть закрылось.
– Я никого не боюсь. – Прохор крутнул усы и вновь заглянул под стол. – Но слушайте, Адольф Генрихович!.. – И глаза Прохора забегали с предмета на предмет. – Меня крайне удивляет подобный метод исследования сумасшедшего. Простите, вы не коновал?
– Дорогой Прохор Петрович, – взял его за руку психиатр. – Какой же вы, к черту, сумасшедший? Вы ж совершенно нормально рассуждаете. Вы гениальнейший человек.
Прохор вырвал свою руку из руки психиатра, встал, распрямился, подбоченился.
– Очень жаль, доктор, что вы не были на моем юбилее. Очень жаль... – И важно сел.
– Ну, а зачем вы к пустынникам ходили?
– Да по глупости, – завилял глазами Прохор. – Хотел... Да я и сам не знаю, чего хотел. Тяжело было. С женой как-то всё, с рабочими. С финансами у меня плоховато. От меня скрывают, но я вижу сам... Ну а что ж все-таки означают эти ваши негативчики?
– Вы в естественных науках что-нибудь маракуете?
– Да, кое-что читал, – с запинкой ответил Прохор.
– Ну вот-с, – затянулся психиатр папироской и уселся поудобнее. – Центральная нервная система, в том числе и главным образом серое корковое вещество головного мозга, содержит миллиард двести миллионов нервных клеток и пять миллиардов нервных волокон. Вот вам деятельные элементы, если хотите – негативы. В них отпечатки впечатлений, библиотека памяти. Понимаете меня?
– Конечно, понимаю. И очень внимательно слушаю вас.
– Великолепно. Весьма рад. – Психиатр сделал себе в книжечке отметку. – Они, эти отпечатки, эти негативчики, молчат до тех пор, пока связанный с ними психический процесс не поднялся выше порога сознания. Тогда начинается оживление памяти, разные Анфисы, Синильги. Вообще – мир ложных представлений. Это я приблизительно говорю, в грубой форме, для наглядности. Что же касается...
– А вот гнев, злоба?.. – неожиданно перебил Прохор Петрович, и меж сдвинутых его бровей врубилась продольная складка. – Вдруг ни с того ни с сего...
– Понимаю. Вдруг ни с того ни с сего разъяритесь? У меня есть прекрасное лекарство...
– Голубчик! Пропишите.
– Просчитайте до десяти в минуту гнева – и ваш гнев пройдет. Важно перебить настроение.
Вдруг Прохор вскрикнул: «Ай!» – и отдернул ногу. Психиатр засмеялся, сказал:
– Благодарю вас. Ничего не видите?
– Ничего. – И Прохор, поджимая отдавленную ногу, заглянул под стол. – Очень больно вы на мозоль наступили мне. Чтоб вас черт побрал!..
– Великолепно, – потирая руки, сказал психиатр. – Я наступил вам на мозоль, и вы только и всего, что вскрикнули. А сумасшедший обязательно увидал бы змею, которая ужалила его. Вы здоровы.
– Ха-ха, – рассмеялся Прохор. – Вы меня с маху ударите по зубам и опять скажете: я здоров.
– Ну, нет, – засмеялся и психиатр. – К таким грубым методам исследования пусть прибегают пьяницы в кабаках. А вот с мозолью запомните: ежели увидите голубого клоуна или чертика с хвостом, топните каблуком себе в мозоль, и клоун пропадет.
– Да?! – обрадовался Прохор. – Спасибо. Обязательно...
– Попробуйте, попробуйте. А теперь разуйте правую ногу. Разуйтесь, доктор, и вы. И я разуюсь.
Все трое сидели босоногие. Запахло вонючим сыром.
– А ну-ка вы первый. – Психиатр крепко схватил ногу доктора повыше пятки и стал щекотать подошву.
Ипполит Ипполитыч закричал, задрыгал ногой, болезненно захохотал и в хохоте едва не упал со стула.
– Воля слабая, – сказал психиатр. – А ну – мне, – и вытянул ногу.
Доктор стал щекотать ему подошву. Психиатр стиснул зубы, надул розовые щеки, весь вспотел.
– Щекочите, щекочите, – выдыхал он через ноздри.
– Тренировка, – сказал Ипполит Ипполитыч. – Совершенно притуплены нервы у вас.
– Ничего подобного. – И, тяжело дыша, психиатр опустил ногу. – У меня хорошо укреплена воля. А ну, Прохор Петрович, вы.
Прохор положил свою огромную, грязноватую, покрытую волосами ногу на колени психиатра. Психиатр нежно провел концами пальцев по голой, в мозолях, подошве Прохора.
– Ой, черт! – отдернул Прохор ногу. – Щекотно. А нуте еще... – Он вцепился руками в кресло, выпучил глаза и сдвинул брови.
Психиатр с минуту на все лады изощрялся в щекотании, сказал:
– Обувайтесь. Все в порядке. Молодцом. А завтра исследуем вас разными финтифлюшками: хроноскопом, тахитоскопом – словом, разными психометрическими штучками. А впрочем, все это ерунда. Вы почти здоровы.
Адольф Генрихович прошел к Нине.
– Ничего особенного, – сказал он ей. – Склонность к галлюцинациям благоприобретенная. От пьянства, от наркотиков. Так называемый запойный бред, делириум тременс... Яркость представления. Но это пройдет. Вашего мужа необходимо отправить...
– Куда? – трепетно замерла Нина.
– Не бойтесь. Не в дом сумасшедших. Его нужно отправить в длительное путешествие, обставленное с комфортом. Ну, скажем, в Италию, в Венецию, в Испанию. Надо его беречь от потрясений.
Прохор ужинал со всеми. Он разговорчив, неестественно весел. Нина же необычно мрачна. Прохор никак не мог развеселить ее.
Предстоящая разлука с Протасовым покрыла непроносным туманом весь горизонт ее жизни. Предчувствие полного одиночества, болезнь мужа, нелады с рабочими, внутренний разлад с самой собой – все это ввергало ее в мир скорби и отчаяния.
Все чаще и настойчивей подступали обольщающие минуты – все бросить, отречься от богатства, взять Верочку и на всю жизнь протянуть Протасову руку.
Сердце ее качалось, разум горел. Бог, религия, отец Александр, богатство – уходили в туман, а на скале, над туманами светлым призраком маячил Протасов. И вот душа ее раздирается надвое: судьба вгоняет в душу клин, как бы силясь или убить Нину, или вывести ее на просторы вольных человеческих путей. Минутами ей становилось страшно.
