В селе Разбой шум, тарарам, гульба. Сегодня и завтра в селе редкий праздник: полтысячи разгульных приискателей оставят здесь много тысяч денег, пудика два самородного золота и, конечно же, несколько загубленных ни за понюх табаку дешевых жизней.
Этот праздник круглый год все село кормит. Недаром так веселы, так суматошны хозяева лачуг, домов, домищ; они готовы расшибиться всмятку, они предупредительно ловят каждое желание дорогих гостей, ублажают их, терпят ругань, заушения, лишь бы, рабски унизив себя до положения последнего холуя, ловчей вывернуть карманы ближнего, а если надо, то и пристукнуть этого ограбленного брата своего топором по черепу.
Многие лачуги, домишки и дома разукрашены трехцветными флагами, зеленью, елками. Возле окон посыпано свеженьким песком, горницы прибраны, полы вымыты, перины взбиты, собаки на цепи, и морды им накрепко закручены, чтобы не смели взгамкать на почетных проезжающих.
Вечер. Вливаются в село все новые и новые толпы громовских рабочих. По улицам с гармошками, с песнями гурьбами слоняется охмелевший люд. Пропылили урядник и два стражника.
Зажигались огни. Кучи народа стояли за околицей, возле ворот в поле. Поджидали запоздавших приезжих. Вот подъехала телега со Шкворнем во главе.
– Ах, дорогие! Ах, желанные!.. – закричали встречавшие бабы и девицы. – К нам! Ко мне!.. Нет, у меня спокойней, ко мне, соколики мои... – оттирая одна другую локтями, наперебой зазывали они рабочих.
Филька Шкворень соскочил с телеги, взял свой мешок и с независимым видом пошел вперед, в село. Одет он в рвань и ликом страшен, за ним никто не увязался, никто не желал иметь его своим гостем: «Голодранец, пропойца, шиш возьмешь с него».
Однако догнала страшного бродягу маленькая, по девятому годку, девчоночка Акулька. Загребая косолапыми ножонками пыль, оправляя на голове голубенький платочек, она забежала Фильке навстречу и, пятясь пред ним, квилила тонким, как нитка, голосом:
– Ой, дяденька, ой, миленький!.. Пойдем, ради Бога, к нам... Мы тебе оладьев испечем, мы тебе пельменев сделаем. У нас тыща штук наделана. Мы тебя в баньку...
– Прочь, девчонка!! Затопчу.
Акулька отскочила вбок и, быстро помахивая тонкой левой ручкой, побежала рядом с бородатым дяденькой.
– Ты не серчай, дяденька... Мы хорошие... Мы не воры, как другие прочие. Мы тебя побережем, дяденька миленький. Целехонек будешь... Мамка все воши у тебя в головушке выищет, лопотину зашьет, бельишко выстирает...
Акулька расшвыряла все слова, все мысли и не знала теперь, чем ульстить страшненького дяденьку. Фильке Шкворню стало жаль девчонку, остановился, спросил ее в упор:
– А девки у вас есть?
– Есть, дяденька!.. Есть, миленький! – с задором прозвенела она.
– Кто жа?
– Я да мамка!
Воспаленные, с вывернутыми веками, глаза бродяги засмеялись. Он сунул девчонке пять рублей, крикнул:
– На! Марш домой, мышонок!!
Сердце девчонки обомлело и сразу упало в радость. Цепко держа в руке золотую денежку, она засверкала пятками домой.
– Эй! Людишки! – зашумел бродяга. – Тройку вороных! И чтоб вся изубанчена лентами была... Филька Шкворень вам говорит, знатнецкий богач! Вот они, денежки. Во... Смотри, людишки!.. – Он тряс папушей бумажных денег и, как черт в лесу, посвистывал.
– Сейчас, дружок, сейчас. – И самые прыткие со всех ног бросились к домам закладывать коней.
А там, на берегу реки, возле пристани, где пыхтел пароход и темнела неповоротливая громада баржи, встречали подплывший плот с народом. Посреди плота на кирпичах – костер. Густой хвост дыма, подкрашенный у репицы розоватым светом пламени, кивером загибал к фарватеру реки, сливаясь с сумеречной далью. Громовские рабочие зашевелились на плоту, вздымали на спины сундуки, мешки, инструменты, соскакивали в воду, лезли на берег.
– Эй, сторонись! – гнусил безносый, круглый, как шар, дядя, карабкаясь с плота по откосу вверх. – Не видишь, кто прибыл?.. Я прибыл! Тузик...
Он был колоритен своим большим, широкоплечим, с изрядным брюхом, туловищем и потешно короткими толстыми ногами, обутыми в бархатные бродни со стеклянными крупными пуговицами. Синяя поддевка, как сюртук старовера-купца, хватала ему до пят и похожа была на юбку. Толстощекое, медно-красное, все исклеванное оспой лицо его безбородо и безусо, как у скопца, и голос, как у скопца же, тонкий. Вместо носа – тестообразный, лишенный костей кусок мяса с остреньким заклевом, повернут влево и крепко прирос к щеке, а справа торчала уродливо вывороченная черная ноздря. Он очень падок до баб, и бабы любили его: богат и хорошо платит.
– Эй, женки! Принимайте Тузика!
К нему бросились высокий с льняной бородой мужик и краснощекая, в крупных сережках обручами, ядреная вдовуха Стешка.
– Тузик!.. Исай Ермилыч... Здорово, дружок!.. – Оба схватили безносого в охапку и стали, не брезгуя, целовать его, как самого родного человека.
Подбежала другая, такая же ядреная баба Секлетинья и тоже норовила влепить безносому поцелуйчик в широкий, толстогубый рот.
– Исай Ермилыч! – орала она, как глухонемому. – Неужто не вспомянешь Секлетинью-то свою, неужто не удостоишь посещеньем?
– Удостою. Всех удостою! – гнусил Тузик. – У меня на баб слюна кипит. Шибко сильно оголодал в тайге... Эй, народы! Сукно есть красное?
– Нету, Исай Ермилыч...
– Бархат есть?
– Нету и бархату, Исай Ермилыч! Есть, да не хватит... Извиняемся вторично.
– В таком разе вот тебе деньги... Живо тащи три кипы кумачу. Не желаю по вашей грязной земле чистыми ножками ступать.
Мужик с первой, похожей на разжиревшую цыганку бабой помчались бегом в лавку, а к Фильке Шкворню тем временем подкатили три тройки с бубенцами, в лентах.
– Вези по всем улицам и мимо парохода! – скомандовал Филька и залез в первую тройку. – А достальные кони за мной, порожняком...
Развалившись, как вельможный пан, бродяга героем-победителем посматривал на шатавшихся по селу гуляк и, под лязг бубенцов, подпрыгивая на ухабах, кричал громоносным голосом:
– Не сворачивай! Топчи народ!!
– Эй, ожгу! – драл мчавшуюся тройку простоволосый ямщик-парень. – Берегись!! Пузом глаз выткну!..
Все шарахались от тройки, как от смерти. Хохот, ругань, свист. Пыль столбом, звяк копыт, встряс на ухабах, ветер.
– Топчи народ!.. – пучил глаза Филька. – Сто рублей за человека...
Ямщик закусил губы и, не взвидя света, огрел подвернувшуюся старуху кнутом, а валявшегося пьяного мужика переехал поперек.
– Топчи народ!
– Топчу!..
А когда на крутом повороте ямщик оглянулся, Фильки Шкворня в экипаже не было.
...Принесенные три кипы кумачу расстилали перед Тузиком красненькой дорожкой, ровняли эту дорожку сотни рук. Дорожка добежала до угла и сразу призадумалась: куда свернуть. Три семьи горели алчностью залучить Тузика к себе: одни тащили дорожку прямо, другие старались загнуть ее влево, третьи, вырывая кумач из рук, гнали дорожку вправо. Зачалась ссора, а за ссорой мордобой. Сбегался народ.
